Писатели США о литературе. Том 2

И поэтому еще многие месяцы, а может быть и годы, книги будут играть исключительно большую и очень важную роль, формируя нашу историю. Я говорю не только о книгах по экономике и политике. Теперь, как никогда прежде, существенную важность приобретает труд мастеров слова, труд поэта, который показывает нам опыт жизни в таком свете, под таким углом зрения, что смысл и характер его становятся наглядными и захватывают всех, труд романиста, вносящего порядок и осмысленность в хаос и путаницу жизни, какой мы живем.

Книги будут писать и дальше—в этом не сомневайтесь. Потребности такой эпохи, как наша, рождают те книги, в которых нуждается эпоха. Но книги мало создавать. Их мало рецензировать на литературных полосах тех немногочисленных газет и журналов, что помещают серьезные рецензии. Если мы хотим, чтобы поднятые в книгах вопросы получали широкое общественное, обсуждение-^-а это необходимо,—мы должны добиться, чтобы такие книги доходили до читателей, в них нуждающихся, знающих, что они в них нуждаются, но не знающих, как им удовлетворить эту свою потребность.

Вот где, таким образом, лежит как никогда ясное призвание продавцов Книг, то призвание, которому должны следовать именно продавцы книг и которому не смогут следовать—им. и не стоит пытаться это делать—люди, занятые реализацией расфасованной .печатной продукции. Это призвание, которое воодушевит всякого, кто чувствует ход современной истории, призвание, которому радостно и гордо посвятил бы себя каждый человек. Иными словами, это именно то призвание, выше которого не может быть ничего для людей, любящих книгу и человека достаточно крепкой любовью, чтобы отдать всю жизнь их сближению друг с другом.

А чтобы следовать такому призванию, нужно прежде всего осознать и принять свое нелегкое, но достойное назначение— назначение не только профессиональное, но и всечеловеческое— служить посредником между народом, выражающим свои запросы, и литературой, создаваемой в наше время. Такому назначению будет соответствовать лишь человек, знающий и читателя и книгу так досконально, как может знать их лишь настоящий книгопродавец. Он должен разбираться в современных книгах так, как человек науки разбирается в ученых степенях, а жителей своего

города он должен изучить так, как изучил их местный врач. Иначе говоря, он должен знать, что хотят почерпнуть из книг читатели и чему могут их научить авторы книг. И он должен свести читателя и книгу лицом к лицу—не 8иЪ зресле ае^егпкайз¹⁰, не в неопределенные будущие времена, а сегодня, в наше время, в наши огненные, мрачные и все же дышащие надеждой дни.

1942 г.

ТЕННЕССИ УИЛЬЯМС

ТРАМВАЙ «УСПЕХ»

Зимой исполнится три года с тех пор, как в Чикаго прошла премьера «Стеклянного зверинца»,— событием этим окончился один период моей жизни и начался другой, и как он отличался по всем внешним признакам от предыдущего, представить себе, видимо, нетрудно. Меня внезапно извлекли из глубочайшего забвения и вытолкнули в знаменитости; ненадежный постоялец меблирашек в разных городах страны, я вдруг был водворен в апартаменты первоклассного отеля на Манхэттене. История моя—отнюдь .не исключение. Успех нередко врывается вот так внезапно в жизнь американцев. Недаром сказка про Золушку — наш любимый национальный миф, краеугольный камень кинопромышленности, а быть может, и самой Демократии. Я так часто вижу его воплощение на экране, что он уже вызывает у меня зевоту: не то что бы я в нем разуверился, просто спрашиваю себя—кому это нужно? Если у человека такие чудесные зубы и волосы, как у киногероя, он, безусловно, найдет способ неплохо устроиться в жизни, и можете прозакладывать свой последний доллар и весь чай, какой есть в Китае, что его силой не затащищь ни на одно собрание, где обсуждаются вопросы, тревожащие гражданскую совесть.

Нет, история моя не исключение, но в то же время она не совсем обычна, и если вы готовы принять мои не очень убедительные заверения в том, что пьесы свои я писал, отнюдь не рассчитывая на такой оборот дела (а ведь многие не хотят верить, что у драматурга может быть какая-то цель, кроме успеха), то, пожалуй, есть смысл сравнить эти два периода.

Жизнь, которую я вел до того, как ко мне пришел большой успех, требовала стойкости, я отчаянно карабкался вверх по отвесной скале, обламывая ногти, и если мне удавалось забраться хоть на дюйм выше, чем я был вчера, изо всех сил вцеплялся в камень голыми руками, и все же это была хорошая жизнь, ибо именно на такую и рассчитан человеческий организм.

Лишь после того, как борьба была окончена, я осознал, сколько жизненных сил она потребовала. И вот я выбрался на некую ровную площадку, но руки мои все еще судорожно колотили по воздуху, а легкие все еще лихорадочно вбирали его. Наконец-то я добился обеспеченности.