Письма из Лондона

– Вот тебе еще одна традиция. Хогманай. Шотландцы празднуют в последний день года.

– Я пела «Доброе старое время». Эта песня – часть традиции? – спросила Руби.

– Да. Самое важное начинается после полуночи. Тогда в дом приходит ферстфутер[13].

– Что за ферстфутер? Это что-то вроде танца?

– Нет-нет. Это первый человек, который заходит к тебе в дом в новом году после полуночи. Он приносит удачу в предстоящем году. Самую большую удачу приносит высокий, красивый брюнет. Беннетт идеально бы подошел.

– А как насчет меня? – грустно проговорил Кач. – Я не подойду?

– С твоими-то волосами песочного цвета? Ну уж нет. Блондины приносят неудачу. Нужен брюнет.

– И это все?

– Еще должен быть подарок. Моя бабушка всем другим подаркам предпочитала соль. Но подойдет и уголь – щепотка. Или виски – я не знаю ни одного человека, который воротил бы нос от бутылочки доброго шотландского виски.

Когда они закончили обедать, солнце уже зашло, но Руби не позволила Качу вызвать ей такси.

– Лунного света мне будет достаточно, чтобы добраться, и я знаю все бомбоубежища на пути до дома. Я буду в порядке.

Он явно сомневался, но она твердо стояла на своем, и он уступил.

– Ну что. Счастливого Рождества, Руби. Увидимся в четверг.

Она пожелала всем остальным счастливого Рождества и отправилась домой. Она знала наилучший маршрут – по широким улицам, куда попадает лунный свет, и хотя на путь до дома она тратила не меньше получаса, в отель она пришла еще до первого воя сирен.

Первый налет состоялся около одиннадцати, и хотя отбой дали меньше чем через час, она решила остаться в подвале. Во-первых, здесь было теплее, чем в ее комнате, и она достаточно хорошо знала некоторых других старых постояльцев, чтобы пожелать им счастливого Рождества и улыбнуться, пока они рассаживались на своих кушетках.

В убежище все обычно соблюдали своего рода комендантский час приблизительно после девяти – никаких разговоров, кроме как шепотом. И, уж конечно, никакой музыки или пения. Но эта ночь, безусловно, была другой, и когда человек в дальней от нее стороне подвала запел «Храни вас, джентльмены, бог», почти все присоединились к нему.

Руби сто лет не пела рождественских песен – с тех времен, когда была маленькой девочкой, но слова вдруг сами собой вспомнились, и она неожиданно поймала себя на том, что поет «Мы слышим ангелов на небесах», и «Услышал я на Рождество колокола», и «Тихая ночь» – она стала частью хора людей, почти не знавших друг друга, набившихся в этот сырой и довольно скверно пахнущий подвал. И это была самая прекрасная (не считая концерта в Национальной галерее) музыка, какую она слышала.

Во второй половине дня в воскресенье Руби с коллегами работали не покладая рук, чтобы наверстать упущенное в среду. Она мучила статью, посвященную нехватке косметики, и какой бы подход она ни выбирала, все казалось ей неуместным, и, когда Кач в шесть часов объявил конец рабочего дня, она с радостью отложила статью.

Она только-только выключила настольную лампу и накинула матерчатую покрышку на пишущую машинку, когда что-то заставило ее поднять взгляд. В дверях, опираясь на косяк, стоял Беннетт и смотрел на нее. Улыбался ей.

Она вдруг увидела, что у него синяк под глазом и глубокий порез на переносице.

– Что случилось? – спросила она.

– Опять этот треклятый мотоцикл, – ответил Кач, проходя мимо друга. – Он никогда ничему не учится.

Беннетт просто ухмыльнулся.

– Я проиграл схватку с веткой дерева, – сообщил он.

– Ну, видите? – сказал Кач.

– Я бы пригнулся, если бы знал, что она там.

– Вы в Лондон на некоторое время? – спросила она.

– На несколько дней. Нам давно уже пора посетить кафе «Победа». Если вы свободны, конечно.

– Это было бы здорово, – сказала она, остро осознавая, что ее коллеги, включая Кача, слушают и воображают нечто гораздо большее, чем простое дружеское общение. – Сейчас я соберусь.

Они пошли на восток по Ладгейт-Хилл, двигались медленно почти в полной темноте. Луны сегодня не было, ни малейшего намека хотя бы на тощенький серп серебристого света, и Руби казалось, что каждая неровность тротуара, каждый вывернутый булыжник словно магнитом притягивает носки ее туфель. Если бы не Беннетт, на руку которого она опиралась, она бы уже десяток раз упала.

– Хорошо отпраздновали Рождество? – спросила она, рассчитывая на отдушину какого-нибудь легкого разговора.

– Я бы не сказал. Я был один, к сожалению. А вы?

– В канун Рождества я ужинала с Качем, Мэри и еще коллегами, а ночь провела в убежище отеля. Мы пели рождественские песни.

– А в день Рождества куда-нибудь ходили?

– Нет, оставалась в отеле. Но я по этому поводу не переживала.

– Есть у вас какие-нибудь планы на Новый… – начал было спрашивать он, но концовку вопроса заглушил усиливающийся вой сирены воздушной тревоги. Секунду спустя до них донесся рев приближающихся самолетов.

– Черт побери, – выругался он. – Заранее не могли сообщить? Мы еще даже до бара «Темпл» не дошли.

– И что будем делать? На работе есть убежище.

– Отсюда ближе до станции метро у собора Святого Павла. Вы бежать можете в ваших туфлях? Да? Тогда держите меня за руку.