Письма из Лондона

Голос у него и в самом деле был прекрасный, низкий, гипнотизирующий, а выразительные интонации привели ее в такой восторг, что она едва не забыла, где они находятся. Она представила себе, как мог завораживать и пугать этот голос в зале суда.

Он дочитал сонет, прочел еще один, в котором говорилось, что любовь – это недуг и жажда, и этот недуг неизлечим, а потом, почти не сделав паузы, продекламировал «Оду осени» Китса, и она тут же решила, что это произведение, на ее вкус, лучше всего, а за ним последовало длинное стихотворение Вордсворта о нарциссах. Оно было таким теплым, а голос Беннетта – таким прекрасным, что спустя немного времени, когда взрывы стали реже, а запах дыма перестал быть удушающим, Руби показалось, что худшее позади, или по крайней мере подходит к концу.

– Вы учили в школе про испанскую армаду? – спросил он вдруг. – Нет? Эту историю так полировали и украшали, что в ней почти не осталось никакой правды, но она мне нравилась, когда я был мальчишкой.

Он рассказал ей о том, как испанцы во времена Елизаветы I хотели покорить Англию и как, когда приближение вражеского флота заметили и сообщили об этом сэру Фрэнсису Дрейку, тот прекратил игру в кегли и отплыл навстречу армаде.

– Уж слишком все красиво, чтобы быть правдой, – сказала Руби. – Будто кому-то захотелось превратить случившееся постфактум в такую воодушевляющую историю.

– Вы правы, – согласился он, – но эта выдумка говорит кое-что о том, как люди воспринимали этого человека. Вы только представьте себе, что они будут говорить о Черчилле пять столетий спустя.

– Дрейк – ваш любимый герой? Если бы вас попросили выбрать любимого исторического персонажа…

– Только одного? Думаю, я бы выбрал лорда Нельсона.

– Того, который стоит на вершине Трафальгарской колонны?

– Именно. Когда он вел наш флот на битву в 1805 году, он к тому времени уже потерял в прежних сражениях глаз и руку. Вы можете себе представить? И он перед боем надел свои полные адмиральские знаки отличия со всеми наградами, подставляя себя таким образом под пули французских снайперов. Я думаю, отчасти это тщеславный поступок, но главным образом так он представлял себе долг командующего – быть впереди.

– Он ведь выиграл то сражение, да? Я со школы помню что-то.

– Выиграл. Французский флот был почти полностью уничтожен, но Нельсон был ранен, пуля попала ему в позвоночник, и он умер спустя три часа. Чуть ли не последними его словами были: «Слава богу, я исполнил свой долг». Я проплакал несколько часов, когда прочел это в первый раз. Мне тогда было шесть или семь, и мой дядюшка подарил мне на день рождения детский справочник по истории.

– И как вы думаете, лорд Нельсон когда-нибудь боялся?

– Несомненно. По-настоящему смел тот человек, который понимает, что ему предстоит, и ему страшно до смерти, но он все же делает то, что должен – исполняет свой долг, как сказал Нельсон. У него была куча недостатков, но трусость в их число не входила.

Она хотела ответить ему, но усталость так одолевала ее, что она и прямо-то стояла с трудом. А поэтому она замерла в его объятиях, а спустя какое-то время обвила его талию руками и положила голову ему на грудь, а он не возразил и не отодвинулся.

А она очень устала. Она не могла уснуть под грохот рождественских бомбардировок. Та жуткая бессонница, которую приносят бомбежки, вошла у нее в привычку, и хотя она навострилась спать урывками днем, вполне могла уснуть на стуле, если уж совсем невмоготу, сейчас ей хотелось спокойного сна так, как голодному человеку может хотеться корочки хлеба.

Земля под ногами начала сотрясаться всерьез, по-настоящему вздыматься и дрожать, как это всегда бывает при землетрясениях, подумала она, а вонь дыма, кордита и еще бог знает чего, проникавшая через вентиляционные шахты, безмолвно свидетельствовала о пожарах, бушевавших над ними и вокруг. Даже бомбы стали падать с небес все ближе и ближе, и она уже затаила дыхание в дурном предчувствии.

– Я думала, что я смелее, – сказала она ему. Признание, сделанное на волоске от смерти.

В обычной обстановке он был серьезным человеком, но теперь ее слова по какой-то причине вызвали у него улыбку.

– А кто говорит об обратном? Кто может обвинить вас в трусости?

– Вы посмотрите на меня. Руки дрожат. Я вся дрожу. Я думала, что буду смелее, но я… я это не могу выносить. Просто не могу.

– Можете. И вынесете. Вы – не единственная, кто боится. Мы все боимся.

Крещендо взрывов достигло душераздирающего пика, и сотни людей вдоль платформы замерли в ожидании. Они старались держать себя в руках и молились, чтобы вот эта, следующая бомба, упала где-нибудь в другом месте. Не здесь. Не сегодня. Не сейчас.

– Мне так страшно, – призналась она сквозь сжатые зубы.

– Я знаю.

– Но вы меня не бросите, ведь не бросите?

– Нет. Что бы ни случилось, я вас не брошу.

Она прижал ее к себе, успокаивая ее своей тихой силой все те долгие часы, что длилась бомбежка. Умом она понимала, что в его объятиях грозящая ей опасность ничуть не меньше, но сердцем, этим не поддающимся логике разума органом, она чувствовала иное.