Письма из заключения (1970–1972)

А третьего номера «Юности» со стихами твоего молодого родственника[127] у нас пока нет; кажется, я и с ним заранее начинаю складывать в уме слова впечатления. Это уже род какой-то прилипчивой и дурацкой болезни. А в романе Каверина я пытался «угадать» прототипов, хотя их очень даже могло и не быть. Тоже, подумаешь, серьезное занятие для читающего мужчины. Ну а что касается «музыкального строя эпохи», так наша настолько устала от громкого пафоса и декламации, что закадровое чтение исступленного монолога кажется уже единственным выходом. Традиция, говоришь, требует «неестественного» чтения классицистических произведений? То-то они многое напоминают в недавнем еще искусстве (хотя, понимаю, при чем тут они?). На этом я с тобой и с твоими домашними сердечно прощаюсь.

Илья.

Алине Ким

8.4.71

Дорогая моя Алинька!

Я очень верю, что ты будешь умная и благоразумная и легко завершишь в легком (туберкулезно-легком) жанре свою диссертацию. Шутка. А вообще-то не очень и до шуток: Галя сообщила мне в письме новости, сильно меня расстроившие. Особенно – новость, касающаяся Володи Буковского[128]. Поберечься сам он вряд ли мог: не такой человек, – но поберечь его, наверно, следовало. Что исход будет именно таким, и скоро, нетрудно было догадаться. Не подумай, что я тем самым даю какую-то планировку будущего: просто очень больно за парня, которого я знаю, в сущности, по нескольким письмам только, но очень хорошего, умного, порядочного. Ну и еще новости в таком же духе – не развеселишься. Прочие события в связи с этим как-то отошли на задний план, в том числе залихватское выступление деда Щукаря.

Ночное полуночничанье мое кончилось. В смысле физическом я, пожалуй что, и выиграл, но вот времени на чтение – практически одно воскресенье. Не знаю, что лучше и что хуже: и читать очень хочется (очень – надо), пожалуй, все-таки это самое главное, что читать хочется. Мне хотелось перейти в другую бригаду, где люди мне более приятные, но из этого ничего совсем не вышло ‹…›

Невесело как-то сейчас, а что бы я без вас всех делал.

Напишу тебе в какое-нибудь из воскресений письмо поразмернее и повеселее, ладно? А пока я целую все твое семейство и тебя, мой добрый дальневосточный друг. Постараюсь в следующий раз сказать тебе что-нибудь предназначенное только для тебя: «только для не белых».

Илья.

Герцену Копылову

12.4.71

Дорогой Гера!

Мне бы очень хотелось, чтобы ты в ближайшее время съездил в Москву, заглянул к моим и рассказал бы, как там и что там. Мне это особенно важно услышать и от тебя.

С Алехой мне встретиться было интересно; порадовало меня, что его интересует пока учебный процесс и мало – отметки. Об этом, впрочем, я тебе, кажется, писал. А большее я разглядеть за это короткое мгновенье и не сумел.

Срок мой потихоньку приближается к двум третям, и, признаться, что-то стало невмоготу. Усугубляется это потоком пропаж. Пока дело шло о привезенных Галей продуктах, куреве, вещах, можно было облизнуться и через некоторое время найти юмористическую сторону этого. Но вот книжки стали пропадать – это уж меня приводит в совершенное неистовство и чувствую я себя беспомощно: только поскандалить я могу. Книги, очень м.б., идут на заварку чая или обложку к записным книжкам для песенок. Плюс к этому попрошайничество, к которому я было привык, а сейчас в свете случившегося снова не могу выносить. Ну ладно, это все побоку. Ты хотел о жизни – вот тебе.

Я тебе очень благодарен за большой отрывок из «Охранной грамоты», которая все была где-то рядом со мной, но так и не дошла до меня. Отрывок очень интересный, но, привыкнув к поэзии П., теперь приходится привыкать к прозе (роман – не в счет, как и вообще весь поздний П.).

Не думаю, что у нас сейчас мало стилистических индивидуальностей. Между прочим, начни т а к, и пойдет конвейер. Рядом с Замятиным, которого ты назвал (и которого я не очень люблю, кстати), было в то время такое множество пишущих «орнаментальной прозой» средних и полусредних, как в свое время лауреатов сталинской премии. Наверно, в прозе сейчас голод не стилистический, композиционный и пр., а тематический, проблемный. Вот, например, сколько сейчас деревенских искусников, а забирает все-таки какая-нибудь острая и характерная повесть ‹…›

Я сегодня, в воскресный день, потрудился над чтением журнала «Былого» (1904 г.). Там, главным образом, материалы о народовольцах. Все это высоко и низко одновременно, перемешано – и грустно, очень. Начал я читать книгу Гершензона «Мудрость Пушкина» – блестящая, по-своему, из которой следует, что Пушкин исповедовал символ веры и философию начала ХХ века. Что хочешь, то и докажешь с Пушкиным, была бы блестящесть. Он так, значит, и мыслил («самый общий и основной догмат Пушкина»): бытие является в двух видах (безднах) как полнота, которая вечно пребывает в невозмутимом покое, и как неполнота, ущербность, которая непрестанно ищет, рыщет. На протяжении всей истории русская общественная мысль, кажется, только и делала, что обманывала себя и окружающих. О западной судить не берусь. Не знаю.