Письма к Безымянной

Пора бы, кивнув, уйти в указанном направлении, но Людвиг медлит. Вдруг вспоминает: для старины Франца Герард ван Свитен, старший барон, ведь был маяком! Не только талантливый медик, но и выдающийся политик, фаворит самой Марии Терезии, без которого она не принимала решений, но который на закате жизни сделался довольно замкнутой личностью… В Вене Францу так и не повезло поучиться у этого светоча лично, но друг ревностно собирал его сочинения и продолжает развивать его методы, интересовался им так же фанатично, как когда-то Людвиг интересовался Моцартом. Было бы неплохо что-то узнать. Повод для дружеского письма.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает он, стараясь придать голосу больше сочувствия, чем праздного любопытства. – Он болел? Ваш отец?

– Ему в середине века доставались от ее величества сложные поручения. – Барон оправляет манжеты. – Не только медицинские, но и связанные, скажем так, с Magia Posthuma[49], которая якобы творилась в провинциях. – Снова он поворачивает голову в сторону темных окон. – Из одной поездки, где разбирался[50] с вампирскими пугалками, отец вернулся… – слово он подбирает с трудом, – другим. Увы, мы уже не были достаточно близки, чтобы он излил мне душу, но как я понял из обрывочных рассказов, там он кого-то потерял. Вроде бы друзей, из-за каких-то бунтов, коими был глубоко потрясен. Не знаю, – усмешка желчная, сухая, – чем? Уж не тем ли, как темен, жесток и голоден наш народ, изнывающий под пятой то одного властолюбивого мальчишки, то другого, то и вовсе женщины? Вот и Сальери… – судя по интонации, сменившейся на формальную, откровения окончены, – неужели наше солнышко всея Вены увидело наконец, куда катится мир с этими кровавыми имперскими бойнями? У него и музыка слегка «отяжелела» наконец-то, чему я безбожно рад.

– Рады? – Людвиг и сам понимает: в тон прокрались возмущение и неприязнь. – На мой вкус, она и не была легкомысл…

– Ваш вкус – ваш, – перебивают его не впервые, но он вновь это проглатывает, просто желая скорее прервать беседу. – А мой – мой. Хорошо?.. – Не дожидаясь ответа, барон снова кивает в сторону окна. – Ладно. Думаю, он ждет вас. Но будьте поосторожнее, юное дарование, с этим Лесн… столичным царем и сверканием его глаз.

– Поосторожнее?..

Впрочем, сейчас, пусть и запоздало, Людвиг перестал удивляться потоку острот. Он ведь слышал еще в первый приезд: эти двое не враги, но не ладят; глубоко верующий Сальери едва переносит тайные общества вроде масонов, среди которых ван Свитен не последний и в круг которых когда-то затащил Моцарта.

– Мало ли, укусит. – Звучит новый смешок, на этот раз сочный и благодушный. – Со мной будет поприятнее. Может… – барон опять понижает голос, – останетесь? Поговорим о Бахе, Генделе… и о Моцарте, упокой их всех Великий Архитектор?

Возможно, это послание-вопрос, вроде «Ну и за кого вы будете?». Но Людвиг уже принял решение: не замечать. Он приехал не для паркетно-салонных войн, не планирует выбирать покровителей и из их особняков обдавать презрением неугодных. Все, чего он желает, – найти дружбу и интерес с самых разных сторон. Тем более Моцарту, несмотря на только что услышанное, этот человек явно не особо помог на пути к счастью и успеху.

– Извините, мне все же пора. – Он кланяется, а потом называет адрес. – Если вы правда захотите видеть меня, пишите сюда, буду рад.

– Приятного, приятного вечера! – И барон, на этот раз не снизойдя до ответного поклона, отворачивается к новой «жертве», бледному темноглазому брюнету в иноземном сине-красном мундире: – Герр Штигг! Ну как, как там в вашей Америке?..

Людвиг отходит на безопасное расстояние, выдыхает, разжимает кулаки и уверяет себя, что все в порядке. Это столица, испорченный сброд, здесь все и всегда держались отнюдь не так просто и человечно, как даже в самых знатных кругах Бонна. Общество сейчас еще и нервное, третий на памяти Людвига император – сын Леопольда Франц – отличается угрюмой нетерпимостью, из-за него всюду шпионы и жандармы. Ван Свитен при его предшественниках был в некотором смысле преемником отца, имел немалое влияние. Сейчас он отправлен в отставку – как человек слишком либеральный, сквозь пальцы смотрящий на якобы грозящий стране развал, – вот и распускает остатки хвоста где может. Не стоит так болезненно относиться к старческим странностям. Натянуто улыбнувшись и поборов спонтанное желание поехать домой помыться, Людвиг идет вперед.

Сальери действительно у дальнего окна и – из-за скромного камзола цвета ненастного января – мог бы слиться с беззвездным небом, заглядывающим в залу. Возможно, он просто не хочет, чтобы его лишний раз беспокоили, все же он хозяин вечера, пусть и собрал гостей не дома, а в здании Венского музыкального общества[51]. Стоит ли спешить здороваться? Людвиг медлит, переминается с ноги на ногу. Но, едва завидев его, Сальери оживляется, сам выходит из полутени гардины и шагает навстречу со словами:

– Людвиг! Наконец вы здесь! Обжились? Так что же, вы теперь надолго с нами?