Письма к Безымянной

Людвиг, не думая, хватает крайний бокал и сразу опрокидывает половину в глотку. Вино играет, освежает кислинкой, немного проясняет рассудок. Тошнота отступает, колени перестают трястись. Людвиг отпивает еще чуть-чуть, но давится.

– Друг мой! – Сальери хлопает его по спине и тут же, не стесняясь, аккуратно кладет ладонь на лоб. – Не так быстро. Сами родом из тех краев, знаете, как молодое бьет в голову. Не больны ли вы?

– Нет, – шепчут губы; лоб что-то холодит. Сальери отводит руку, и Людвиг удивленно замечает львиное кольцо, виденное у Великого Амадеуса. – Эта печатка…

– Подарок… на прощание. – Сальери кивает, снова мрачнея. – Как и возможность исполнить на нескольких концертах Общества его последнюю симфонию и дирижировать ею; как и «Фигаро», которого вырывают у меня из пальцев, точнее, из репертуаров, потому что Франция совсем сошла с ума, и император жаждет больше патриотизма. Вольфганг смеялся… говорил, кольцо всегда напоминало ему о двери моего дома, а после его смерти напоминает мне о нем самом. Ни я, ни мои домашние, правда, совсем не верили, что он умрет, но вот.

– Как же… – все же решается спросить Людвиг, – как это произошло?

Ему страшно: о деталях газеты ведь писали разное, будто соревнуясь в мерзости. Мелькали среди версий и люэс, и самоубийство, и темный ритуал масонов, и перепой, и драка с мужем любовницы. В свое время все это вызвало в провинции немало пересудов.

– Просто. Осень и зима в тот год были сложные, – тихо отзывается Сальери. – На будущее: если в Вену вдруг прилетают ветра с гор, они нас не щадят. Вот и тогда многие болели, а еще пришла какая-то зараза, от которой распухают горло и суставы. Особенно уязвимы оказались те, в ком и так дремали недуги и кто мало заботился о себе: трудящиеся от зари до зари, любители табака и вина, опечаленные… – Сальери вздыхает. – Вольфганг недомогал с лета, вдобавок тревожился о будущем. Леопольду он не нравился, денег не хватало, руки отекали, ушел сон. Казалось, все против него, и порой он даже думал… – Сальери понижает голос, – что за всем этим кто-то стоит. Меценаты, конкуренты, чуть ли не ученики. Он подозревал разное, а мне казалось, он просто мечется от отчаяния, не зная, что делать. Я думал, успех «Волшебной флейты» – огромный! – вдохнет в него жизнь, тем более это ведь изумительная история о победе света над тьмой. Так и произошло, но ненадолго, увы. В ноябре он заболел среди прочих. И не смог выбраться.

– Мне так жаль, что я… – Людвиг запинается. Слова вдруг кажутся глупыми, а собственная беда – жалкой в сравнении с потерей друга.

– Не показались ему во всей красе, – легко угадывает Сальери, и прежнее золото взблескивает в его глазах. – Боюсь, вам бы досталось; он, как вы, наверное, догадываетесь, был не очень сдержан на язык, когда говорил о чужой музыке.

– И о вашей?!

Похоже, в голову правда ударило коварное вино, выпитое натощак, и сказалось долгое напряжение: Людвиг спрашивает это, глупо хмыкнув, разве что не подмигнув в пошловатой манере «Поделитесь между нами, а?». Он ждет, что Сальери нахмурится, опять положит руку ему на лоб, хоть как-то негласно предупредит: «Вы забываетесь». Но он тоже усмехается, глядя, наоборот, с необыкновенным теплом.

– Моя, насколько могу судить, ему нравилась. Не вся, как и мне – не вся его, но «Данаиды» и «Тарар», по его словам, были вдохновением для увертюры к «Дону Жуану», и уже это потрясло меня в свое время. Чтобы он – и признался, что что-то где-то черпал?

– Но ведь вы были близки. – Людвиг делает еще глоток вина. Горло пересохло, а мысль – как вдруг снова захотелось увидеть Моцарта, живого вопреки всему, – нужно заглушить.

– У вас, видимо, не много творческих друзей. – Сальери подбирает слова осторожно, словно боясь его задеть. – Это… сложно. Самая тесная подобная дружба всегда имеет некоторый дух соперничества, как, впрочем, и в любом деле, где пересекаются дороги друзей и сталкиваются их лбы. Солдаты меряются подвигами, офицеры – наградами, писатели – публикациями. Только когда кто-то падает замертво, ты понимаешь, что это… все это… – Он лишь качает головой, но слово «прах» звенит в воздухе, даже оставшись непроизнесенным.

Людвиг допивает вино быстрым глотком и тут же хватает с проплывающего мимо подноса новый бокал. Постыдно, но нужно чем-то занять руки. Первое сожаление – о том, что он за недолгую жизнь так и не вывел формулу верных слов, способных утешить скорбящего. Второе – что Сальери беспощадно прав, не потому ли все всегда было так сложно с Каспаром и оставалось бы, если бы не Безымянная… Безымянная, которой нет, которая где-то витает, забыв о нем! Людвиг кусает губу яростнее, отпивает вина, видит кровавый след на стекле, морщится. Сальери слабо – виновато или ободряюще? – улыбается, а потом продолжает как ни в чем не бывало, глядя куда-то поверх плеча Людвига:

– В общем, вам бы вряд ли повезло. Вы молоды, вы здоровы, вы немец, вы не чей-то фаворит – но ваши произведения уже многообещающие; они, как я вижу, публикуются, а главное, вы, насколько я понимаю, сейчас сами себе хозяин.