Письма к Безымянной

Безымянная смеется, слегка дрожа в его руках, и желание – обратить этот смех в стоны, прильнуть губами к шее, спустить платье с плеча – на миг перестает казаться невозможным. Так заканчиваются столичные балы для многих. Для подобного сады и гостиные существуют во всех «лучших» домах и общественных зданиях, эдакие великосветские бордели без продажных девушек и юношей, но с уединенными уголками, диванами и ширмами. И разве удивительно? Разве не лучший способ забывать всю мерзкую тяжесть, что приходится пропускать через себя там, где светло и людно? Пошлые остроты, задранные носы, подсчет мертвецов, неозвученные тревоги, тайные раны – все кажется таким жалким и преодолимым сейчас, все так легко отбросить, ведь он прижимает к себе это прекрасное существо; ему не сказали «Нет» и не отвесили пощечину…

Лишь потому ли, что знают: он не выдержит еще и этого.

– Пожелаю. Конечно. – Пересилив себя, он размыкает объятие сам и одной рукой берет скрытые черной перчаткой пальцы. – Я… хочу, чтобы ты улыбнулась.

Прочее – лишь попытка убежать от себя. Безымянная, не сводя с него глаз, отвечает на пожатие, крепче сжимает плечо второй рукой. Чудовище внутри стыдливо замолкает.

Под немигающими взглядами птиц, под красивую монотонную трель они делают несколько кругов, глядя друг на друга, но останавливаются очень скоро: у Людвига опять кружится голова, пересыхает в горле, вдобавок он до смерти боится, что прямо сейчас откроется правда, танцевать-то он особенно не умеет. Вздохнув, он отстраняется и присаживается на край каменной чаши.

– Надеюсь, я не отдавил тебе ноги. Ты найдешь партнера лучше, если захочешь. А я сегодня и собеседник-то неважный.

Безымянная стоит над ним и внимательно, с пронзительной жалостью смотрит в лицо. Будто угадывает все неумолимые тревоги; все, что не хватит духа произнести. Так и есть. Помедлив и склонив голову, она шепчет:

– Ты будешь счастлив, Людвиг. Иногда. Как бы тебе ни казалось сейчас.

Он сказал бы, что счастлив сейчас, с ней, но он бы солгал. От себя не убежать, ни в разговоры, ни в танцы, ни даже в плотские желания. Когда это уйдет, останется действительность; когда бал кончится, настанет завтра. Будущее, не так давно радужное, гнетет. В мыслях – теперь, когда он увидел, что и ветте его скорбит, забыла яркие наряды, – снова Сальери, чья печаль столь же зрима и которого придется видеть еще долго, видеть – и… все же молчать? Нет! То, что произошло в минуты рукопожатия, то, как оно завершилось, было лицемерно. «Все обойдется»? Отвратительно. Он должен был…

– Значит, я стану здесь подлецом, ослепну? – решившись, спрашивает Людвиг. – Или просто буду как он, рано или поздно? Это город погасших лиц.

В сумраке Безымянная бледнеет, и усталые глаза ее из-за пляшущих теней обращаются в провалы. Людвиг чувствует вину: зачем посвящает ее в пустые опасения, изливает на нее, облаченную в траур и погруженную в мрачные предчувствия, жалобы в духе «Ах, мне так не нравится на балу, тут все противные!». Он даже понял бы, если бы она отмахнулась и исчезла, если бы пообещала следующую встречу, когда он, Людвиг, приведет голову в порядок, протрезвеет, перестанет ныть и вдобавок распускать руки. Но она все еще здесь.

– Обе участи ужасны. – Тон ровен, даже строг, но взгляд снова чуть светлеет. – Почему ты думаешь о них?

– Да потому что! – запальчиво выдыхает он, потерев кулаками глаза, злясь все сильнее, и на себя, и на всех вокруг. – Ты знаешь как никто. Мне всегда в тягость были формальные разговоры и отношения, формальное участие и дружелюбие, но формальное равнодушие… это выше моих сил. С людьми, которых я узнал здесь, многое не в порядке. Я сказал бы, что не в порядке все здесь, а стоит только задуматься – и понятно, что не только здесь. Дома. В Париже. Всюду. Я не знаю, что делать. Не знаю как…

Она берет его за руку, и их пальцы крепко переплетаются. Людвиг, вздохнув, осекается. «…Как и кого спасти». Вечно одно и то же. Какой из него спаситель?

– Судя по этим словам, – шепчет Безымянная, – ты останешься тем собой, каким захочешь быть, Людвиг. Только так.

– Тогда… – начинает он, но снова мысль угадывают.

– Оберегать тех, кто дорог, – твой долг. Но помощь, которую не готовы принять, редко приносит плоды, чаще обращается во вред. Всему свое время. Не торопи его.

Людвиг кивает, вспоминая огонек облегчения в глазах Сальери. Ему не хотелось расспросов о том, что с ним происходит, зато хотелось помогать просящим. Говорить с Людвигом, вспоминать Великого Амадеуса, строить планы и собирать гостей. Может, он лучше посторонних знает, что поможет ему в темные времена? Это достойно скорее зависти, чем навязчивого сожаления. А отравлять воссоединение с этим незаурядным человеком скулежом – худшее, что можно делать. По крайней мере, сейчас.

– Всегда быть где-то недалеко от тех, кому готов стать другом, – говорит Безымянная. – И… не веселиться с теми, с кем тебе совсем не весело. Пожалуй, лучшие два правила жизни в любом, самом неприятном на первый взгляд месте. Нет?