Письма к Безымянной

– Понима-аю, – тянет ван Свитен и опять расплывается в улыбке, такой, будто никакого предостережения за словами не уловил. – Знаете… отныне я буду строже насчет досуга. Больше мы не будем так играть словами, я стану сразу перемещать всех к инструменту, как пастырь агнцев. По крайней мере, пока волчонка не спасут.

Глаза все еще говорят другое, хотя уже мягче – скорее с насмешливым любопытством, чем с презрением. Ему плевать на дофина. Закономерно: он мыслит глобальнее, приземленнее, к чему его судить? Людвиг кивает, сухо кланяется и говорит то, что должен был сказать еще минут пять назад.

– Я тоже выйду. Разболелась голова от игры, а впрочем, я неважно чувствую себя с самого утра. Возможно, я уже не вернусь.

– А ужин? – вкрадчиво уточняет барон. – В моих планах пять смен блюд. Крем-брюле с малиной на десерт…

– Аппетита тоже нет. – Врать об этом тяжелее, но он себя преодолевает.

– Что ж, – покладисто отзывается барон, и глаза его гаснут. – Сочувствую, до встречи… – А это звучит почти просительно, и на миг Людвиг ощущает гадливое торжество. – Надеюсь скоро пригласить вас снова. И обязательно передайте мои извинения нашему общему другу. Я был резковат. Сами понимаете, меня немного вывели из равновесия…

Ну конечно. С этим столь же снисходительным, завуалированным «Ага, бежите вилять хвостом?» Людвиг покидает гостиную. И хотя разговор окончился бескровно, желание грохнуть дверями едва удается сдержать. Все, что могло сегодня пойти плохо, пошло так. И пора попытаться это остановить, сохранив хотя бы один хрупкий мир до поры до времени.

Это ведь ты меня научила – быть покладистее. Но вопреки буйству натуры, я никогда не воспринимал это как цепи на горле. В какие-то моменты – когда одна мерзость на моих глазах сталкивалась с другой – я понимал, что ты права; что бывает зло малое, а бывает большое; что в сердце ангела они одинаково отвратительны, а вот в человеческом между ними всегда можно выбрать и уже потом – что-то исправить.

Я злился на Гайдна, как же я злился… Было ясно: учительствовать надо мной ему недолго; еще немного – и мы убьем друг друга или, вероятнее, я убью его из-за какой-нибудь ерунды. Никто не смеет называть мою музыку чудовищной, даже подавая это как похвалу, никто. Чудовище внутри меня принадлежит тебе, тебе, только тебе. А он еще испортил нашу минуту… одну из редких наших минут, пронзительный миг, когда я чувствовал себя твоим рыцарем, хотя даже не понимал, от чего тебя спасаю. Так я думал, шагая по коридору, топая столь остервенело, что звенели золоченые зеркала в простенках. Но злость затухла, едва я вышел на крыльцо. Гайдн сидел на скамье под липой – сгорбленный, серый, старый. Вокруг сновали голуби. А ему нечего было им бросить.

Я подошел, спугнув птиц, встал перед ним и прокашлялся. Он поднял голову и… улыбнулся, вместо того чтобы сквозь зубы услать меня прочь.

– А. Людвиг. – Все, что он сказал, без тени обиды. Он тоже злился, но не на меня.

За деревьями заходило солнце, и когда Гайдн потупил взгляд, уставившись на свои морщинистые руки, я осознал наконец подспудную причину многих наших бед, а заодно и главную подоплеку острот барона.

Мой славный учитель писал музыку пятьдесят лет – невообразимый для меня срок. Его давно и по праву звали мэтром; он создавал невероятные симфонии, оперы и концерты. Мне отзывались не все просто потому, что там было слишком много Гайдна, как в моей музыке было слишком много меня. Я слушал учителя в романтичном или элегическом настроении и получал от его нежных, стройных, ровных композиций искреннее удовольствие, но куда чаще настроения меня обуревали гремучие, требующие другого. Это приходилось сочинять самому. Первое время я считал, что мои сложности с музыкой Гайдна – только мои, но вскоре начал в разных кругах слышать похожие замечания. Гайдн был популярен и поднялся еще выше после британского турне. Никто не смел дурно отозваться о нем публично, и все же осторожное, неуверенное «Как он… одинаков» или, хуже, «Прошлогодние его сочинения понравились мне больше» звучали, и я не сомневался: учитель тоже слышал их, и пусть чуть-чуть, но это поколебало его веру. Слова о закате, куда он, по мнению ван Свитена, еще и волочет меня, ранили его. А может… мысли об этом закате, о том, что он что-то упускает, хотя не должен бы, и заставляют его сердиться на меня? А каким сам я стану через пятьдесят лет? Да хотя бы и через двадцать? На сколько хватит меня?

– Он сказал вам что-нибудь в мой адрес? – спросил Гайдн, стоило мне робко присесть рядом. Ответа ждать не стал, заговорил с натянутой бодростью, слишком быстро: – Вы, наверное, испугались и почувствовали неловкость, но право, ерунда. Все рано или поздно ссорятся с бароном, некоторые часто, а уже наутро он снова зовет в гости и угощает особенными блюдами, сплетнями. – Улыбка, едва блеснув, померкла. – Он сложный человек, я тоже нелегкий, оба мы ворчливые старики. Но мы не хотели друг друга обидеть.