Письма к ближним

Я не знаю, о чем беседуют генерал-губернаторы нашего просвещения; вероятно, это частные, домашние вопросы их ведомства. Мне хотелось лишний раз напомнить о государственной роли школы. Эта роль не в том, чтобы фабриковать то или иное миросозерцание, непременно либеральное или консервативное. Школа государственная должна стоять выше партий, как выше их должно стоять государство. Школа – орган не какой-нибудь исключительной доктрины: в ней она вырождается в схоластику, в китайскую мудрость, в талмуд. Школа должна быть органом общечеловеческой цивилизации, и тогда только она будет разумом своего народа. Давайте фактов, бесспорных фактов, давайте побольше достоверного материала: свежий народный ум сам в нем разберется. Нужно отличное знание истории, географии, математики, литературы, нужно широкое знакомство с природой: лишь в прикосновении с ней европейский человек, как древний титан, почерпнул свои безмерные силы. Главное – необходимо, чтобы знания давались отчетливые и прочные. Нужно спешить с этим. Нужно наконец просвещать народ не на словах только, а на деле. Мне кажется, бесконечные речи об учебной реформе только тормозят просвещение. Лет 30–40 назад была очень недурная система: ее бы выполнять как следует, между тем ее сломали. Воздвигнутое громоздкое здание снова сломали, а наскоро сколоченное «временное помещение» того гляди и само рухнет. Под бессилием что-нибудь создать обыкновенно кроется равнодушие. Если бы, как при Петре Великом, у нас обнаружилась страстная жажда знаний, она нашла бы себе тысячи удовлетворений. Система сложилась бы органически, если бы явилась жизнь, требующая системы.

Народ наш доживает средние века свои. Для масс народных земля стоит еще неподвижно в центре мира, и он еще населен демонами. Но первобытному сознанию приходит конец. Что глубокий сон народный не дает настоящего счастья, что ночь нашей истории полна кошмаров, это слишком очевидно. Что есть высшее блаженство пробуждения, что научное миросозерцание дает торжество духа, и что мы не имеем права лишать свой народ участия в этом торжестве, – это бесспорно. Но вот еще трагический аргумент: просвещение становится оружием, условием жизни или смерти. Цивилизация не только прекрасная мечта, не только высшая свобода и радость духа, не только, наконец, комфорт и хлеб, цивилизация – это щит и меч, и горе народам, опоздавшим облечься в эту силу!

Попечители нашего просвещения побеседуют и разъедутся. Их двенадцать – число апостолов, вестников света. Они могут вернуться в свои уделы спокойными и холодными, чтобы стать у раз заведенной машины. Но кроме спокойствия, вот кому от всего сердца хочется пожелать еще и тревоги, и страстных задач, и юношеской свежести, и апостольского огня. Какой это подвиг – просвещение – и какая необходимость…

Что Бог сочетал?

Победа необходима России не только как отпор разбойнику, напавшему из-за угла, не только как возможность не задохнуться от позора, но и вообще как восстановление нашей веры в способность жить. За последнюю четверть века Россией овладевает странная апатия. Неуменье справиться с бесчисленными внутренними задачами переходит в какую-то безнадежность. Над страною повисла густая сеть «вопросов», затянувшихся в мертвые узлы. Нигде в свете нет такого обилия «поднятых» и нерешенных дел, как у нас. В Китае их нет потому, что там их не поднимают. На Западе их почти нет потому, что их решают тотчас, как они возникли. Чтобы решать вообще, прежде всего нужна решимость, бюрократия же по самой природе страдает недостатком этого качества. На Западе граждане знают, чего хотят, каждое хотение кажется истиной, и закон вводится обыкновенно с быстротой и полнотой ясно сознанной потребности. Там же, где о желании граждан не спрашивают, гг. чиновники в вечной нерешительности. Нужен новый закон или не нужен, кто его знает. Как остановиться на чем-нибудь, если тебе, в сущности, все равно? Незаинтересованность дает хорошее качество – беспристрастие – и очень скверное качество – равнодушие, условие, гибельное для творческой работы. Равнодушным людям кажется всего лучше ничего не трогать, их идеал – «неделание». Но так как полный застой компрометировал бы «20-е число», то в виде приближения к идеалу берется возможно крохотное отступление от рутины. Вместо реформы дается полуреформа, вместо полного закона – дифференциальная дробь его в виде отмены примечания такого-то к пункту такому-то параграфа такого-то, статьи такой-то. Для достижения столь трудно уловимого результата наши комиссии заседают иной раз десятки лет, а иногда прямо-таки исчезают, не оставляя никаких следов, даже архивных. Там, где решению недостает естественного импульса – воли, нерешительность делается исторической чертой. Знаменитые «временные правила» действуют десятки лет, циркуляр вытесняет закон, и самый закон в окончательной форме бывает до того недостаточен, что на другой день по его обнародованию заговаривают о новой реформе…