Письма к ближним

Не будем преувеличивать исторической роли писателей, но не станем и уменьшать ее. Вспомните роль Данте и Петрарки в их отечестве, роль энциклопедистов во Франции, немецкой литературы в Германии. Со времен Гомера и Гезиода, которые «сочинили» богов и своей героической поэзией отковали крепче стали духовное единство эллинов, с еще более глубокой древности, когда Пятикнижие Моисея явилось ферментом для благороднейших брожений в человечестве, – писатели, мыслители, поэты были истинными вдохновителями истории, в каком бы иногда пренебрежении она ни находилась. Наше общество может пренебрегать современными писателями, но оно во власти прежних, которым ставит монументы. Наши деды пренебрегали Гоголем и Фонвизиным, но покорялись французской литературе. В эпоху Шекспира и Мольера их недостаточно чтили, но были очарованы римскими классиками. Так или иначе, но дух народный всегда в плену писателей, назовите их боянами, трубадурами, поэтами, романистами, философами. Этот плен, конечно, есть лучший залог народной свободы, самый сладкий плен, какой возможен. Если народ от природы даровит и благороден, если есть в нем тяготение к высокому, то он окружает своих поэтов нежною заботою; они у него в чести, им предоставлены все средства сказать свои вещие слова. В таком народе разум и вдохновение являются реальною творческою силою. В сущности, не кто иной, а именно поэты – внушением своим – ведут войны и устанавливают законы. Они на вид легкомысленны, они говорят красивые слова, но в этом все. Волнуя тысячи сердец, они заставляют биться их, как челноки, ткущие ткань нового миросозерцания, новых вкусов. А в этом все. Но если народ не одарен от природы, если нет в его духовном облике той красоты, которою отличаются избранные породы, то присутствие гения в нем составляет драму, самую горькую, какая есть на свете. Драму и для гения, и для толпы. Благородный Чацкий задыхается в Москве; с его умом и сердцем он встречает «миллион терзаний», слагающихся в «горе» от ума. Но и грубая знать тогдашнего времени жестоко оскорблена Чацким. Этот острый ум и свежая, как кислород, совесть жгут старое общество, – не лечат его, не питают, а только жгут. Возникает не союз, как Гомера с его толпой, а борьба, в данном случае неравная. «Вон из Москвы!» Покорные этому грустному лозунгу все тогдашние таланты спешили вон из жизни. Но когда из общества отходит гений, с ним отходит возбуждающее начало. Дух общественный как бы засыпает, жизнь останавливается и, как стоячая вода, делается затхлой. В таком обществе есть и время, и пространство, но нет движения. Наоборот, только с нарождением гениальных людей начинаются события, и с нарождением не столько деятелей, сколько мечтателей. Собственно «воля» в обществе всегда есть, – недостает очаровательного «представления», которое направило бы волю к действию. Писатели, художники, философы, артисты – они истинные зачинатели событий, потому что только они владеют оплодотворяющим дух творчеством.

В чем сущность всякой великой вещи, литературной и философской? В том, что она всегда событие, и для самого автора, и в силу этого событие и для читателей. Великое произведение есть всегда некая эра в жизни автора; задолго до написания его он чувствует нашествие на себя какого-то особого духа, постепенно растущего, наконец требующего выхода. Писатель ждет этого настроения со страхом, как беременная женщина – родов, но и с тем же тайным умилением, с тою же нежною, тревожною любовью к тому, что явится. Каждый ребенок, сколько бы их ни было, событие, так и каждая истинно великая вещь. Она организуется в душе автора, как глубоко многозначительный акт его жизни, акт внутренний, исходящий из недр природы. В обществе неодаренном – редки великие образцы, редки вот эти события духа. Но как они ни тонут в океане обыденного, все же только они и воспитывают разум общества, – медленно или быстро, смотря по количеству капель, падающих на камень.

О молодежи и стариках

«Гибель богов» нашей гоголевской эпохи, вытеснение из жизни молодых талантов дает повод коснуться странного явления в нашем обществе – поклонения пред молодежью. В шестидесятые годы, которых я не помню, говорят, это поклонение доходило до комических преувеличений: «отцы», заслуженные и почтенные, искренно считали себя ничтожеством пред задиравшими нос розовыми студентами. «Дорогу молодежи!» – кричали тогда. Но та молодежь теперь уже состарилась, и пора бы с добродушием, свойственным старости, признаться, что презирать «старикашек», отцов своих, тогдашняя молодежь не имела права. «Отцы» дали все же, как-никак, эпоху великих реформ, выдвинули Тургенева, Достоевского, Льва Толстого. А их «дети», резавшие лягушек? Не скажу, чтобы они вовсе ничего не дали, но аванс почтения, взятый ими, еще до сих пор, так сказать, далеко не погашен гонораром.