Письма к Олафу Броку. 1916–1923

По поручению Архангельска купили для него – некий инженер Сан де Ришен (в компании с кем-то, фамилию коего забываю) – железо, а Никольский – стекло. Архангельск очень торопил, телеграфируя постоянно, что если товар не будет немедленно доставлен, случится большая беда и т. д. Когда пало Северо-Западное правительство, я вспомнил о купленных для него товарах и сказал Никольскому, что раз товары характера (не военного), я прошу не продавать их на сторону, а продать их через Центросоюз тому же Архангельску. Продавать прямо большевикам не могли. Центросоюз был «фиговым» листом. Когда Гофман был здесь, мы предложили ему железо и стекло. Вернувшись в Христианию, Гофман прислал деньги (которые были зачтены генералу Миллеру[569] при окончательных с ним расчетах, но которые, к сожалению, не покрыли всех обязательств Архангельска к Миссии). И Б. А. Никольский приказал Иверсену[570] передать товары Евгению Федоровичу. «Здесь» зарыта собака. Вместо того, чтобы принять товар немедленно, Гофман оставил его у Иверсена. Последний, очевидно, хранил его небрежно и железо пострадало. Обнаружив порчу товара, Гофман вместо того, чтобы взыскивать потери и убытки с Иверсена, начал переписку с Никольским. Гофман жалуется на тон писем Никольского – должен заметить, что и Никольский был обижен реакциею Гофмана. Чтобы выяснить, кто прав или виноват (у меня не было сомнения), запросили Слиозберга[571]. Слиозберг – присяжный поверенный с европейской репутацией. Он высказался очень недвусмысленно. Никольский послал копию с его консультации Гофману. Гофман прислал контр-мнение (довольно бледное и юридически бедное) своего адвоката. Все время мы искали истины, допуская возможность ошибки с нашей стороны. Если бы было желание «уклониться» от ответственности, то осуществить его было очень легко: забаррикадироваться за дипломатической экстерриториальностью и предложить Гофману обратиться в суд с [неразб. – ред.]. Но мы именно этого-то и не хотели. Мнение норвежского адвоката и Слиозберга передали на окончательное разрешение Сандстрэму[572], бывшему министру юстиции в Кабинете Staaf’a[573], – рекомендованному нам Нобелями и считающемуся здесь первым между своими коллегами. Его постановление также сообщено Гофману.

Отправная точка Евгения Федоровича – искать с Никольского – не верна. Никольский железо не покупал и деньги за железо получил я. Никольский только уступил Гофману права на товары, которые принадлежали до этого Архангельску. Гофман немного мелодраматично в письме ко мне жалуется, что Никольский не печется об интересах «русского населения», блюсти кои он ведь призван. Причем тут русское население? Либо виноваты люди, искавшие пользы «русского населения» путем доставки таковому того, что для него было куплено третьими лицами, переселившимися с тех пор в Париж – тогда эти люди (касса Миссии – в моем лице), должны возместить убытки. Если же виноват Гофман, неправильно направлявший претензии не к Иверсену, как следовало, а к Никольскому, и тогда за убытки платит Евгений Федорович (т. е., Центросоюз). «Русское население» тут не причем. Настоящая минута слишком неудобная, чтобы дать Гофману возможность убедиться на суде, что он неправ. Русские очень уж не авантаже. Вот отчего Гофману и следует, не теряя дальше времени, обратиться к Иверсену. Вы меня достаточно знаете, чтобы мне не нужно было уверять Вас в искренности моих исканий и моей impartialitas[574]. Но Слиозберг – очень крупный авторитет не только в России. Он известен своими трудами в европейской научной литературе. Sandström пользуется в здешних судебных кругах влиянием и уважением. Оба пришли к одному и тому же выводу. Inde[575]…

Мои чувства к Евгению Федоровичу не изменятся, несмотря на его не особенно удачную, упорную настойчивость неправильно направлять дело. Гораздо выгоднее было для него понять вовремя свою оплошность и не валить вину на людей случайно притянутых к делу, ничего общего с делом не имеющих и в его исходе незаинтересованных. Но пенять на Евгения Федоровича рука не поднимается. Я так мало видел русских, решающихся сознавать свои заблуждения… готовых сказать peccary[576].

Надеюсь, что я Вас не огорчу ни своим поведением в настоящем деле, ни настоящим письмом. Очень уж это было бы больно и горько… Во всяком случае, bitte um keine Wahrheit[577]. Моя любовь к Вам слишком прочна: она может вынести, если погладите шерсти.

Целую ручки дорогой Нины Ивановны. Вас и деток обнимаю.

Неизменно Ваш Гулькевич

97 20 VIII 192 °Стокгольм

Дорогой Друг,