Письма к Олафу Броку. 1916–1923

Писал Вам пространно вчера. Хочу только поблагодарить сегодня за милое письмецо от 18 сего месяца и дополнить то, что неясно высказывал ранее, касаясь «норвежскости». О том, что Ваше присутствие в Centros A/S[578] служит интересам России, говорил Вам не раз. Это . К нему не считаю нужным возвращаться и касался вопроса только с точки зрения Норвежцев. Им в спорах с большевиками, Ваше присутствие в A/S было большим козырем. По существу же самого дела Вы сами знаете, как я оцениваю Ваше в нем участие.

Известия об Архангельском терроре[579] ужасны. Опасаюсь очень, что они вполне отвечают, к сожалению, действительности. Мало надежды преобразовать большевиков в порядочных людей. Как бы их не идеализировать…

А засим крепко обнимаю Вас и деток и целую ручки дорогой Нины Ивановны.

Всегда Ваш Гулькевич

98 23 VIII 192 °Стокгольм [580]

Б. А. Никольский[581] нашел только что бумагу Иверсена, на которую никто из них, ни адвокат, ни другие не обратили внимания, но которая разрешает спор с Евгением Федоровичем к вящему его, Евгения Федоровича, удовлетворению. Радуюсь за Вас обоих и крепко обнимаю.

Всегда Ваш Гулькевич

Никольский пишет Гофману официально.

99 1 X 192 °Стокгольм

Дорогой, Дорогой,

Прошу заметить мой новый телефонный номер 43–71. Затем хочу извиниться, что позволил себе использовать, как орудие в борьбе с большевиками, прилагаемую при сем выписку из письма бедного Шахматова[582]. Надеюсь, что Вы мне простите собственно непростительный мой поступок. Я вытравил из письма все, что могло бы «выдать» автора, в особенности рассчитываю на ссылку, как будто бы он еще жив. Прошу откровенного ответа.

Простите мое долгомолчание. Собирался несколько раз писать Вам, но до сих пор не удалось выполнить намерение. Начатые письма не заканчивались, разрывались и кидались корзинку. Причин две: хлопоты, заботы, вытекающие из переселения. Несмотря на то, что процесс длится уже три недели – мы не можем еще «прийти в порядок». Новая квартира очень уютная, и я чувствую себя куда счастливее здесь. Нет более чувства нахождения на [неразб. – ред.]…

Все гораздо скромнее и размеры микроскопические, но если не побрезгуете, мой кабинет может Вам служить спальней. Да будет.

Другая строго доверительная причина: телеграмма, которую получил из Парижа и которой меня назначили посланником в Варшаву с сохранением поста в Стокгольме. В телеграмме подчеркивалась «чрезвычайная важность» возлагавшейся на меня Миссии и т. д. Указывалось, что я «должен помочь» и т. д. Вы знаете меня, знаете, что я не черносотенец, и что моя совесть не позволила бы мне поднимать ляхов на моих братьев, хотя бы большевиков. Я ответил письмами: одним – более официальным, другим – более доверительным [неразб. – ред.]…

В обоих в чрезвычайно сдержанной форме, но чрезвычайно по существу, я отклонил назначение в Варшаву. Я думал, что меня уволят. Вместо этого пришла новая телеграмма – трогательно лестная, в которой меня уверяли, что от моего согласия чуть ли не зависит все будущее России, что военных целей нет и т. д.

Представьте себе то, что я пережил! С одной стороны, ненависть к большевикам, с другой – невозможность прибегать к помощи иноземца, чтобы сокрушить большевиков. Все же раз командировка имела в виду установление будущих отношений России и Польши и исключала военные задачи, я счел своим долгом, несмотря на все отвращение к работе на Висле, пока подчиниться. Слава богу, поездка отсрочена на несколько недель, кажется. О всем этом деле пронюхал Терещенко[583]. То, что я старался здесь хранить в тайне, было ему сообщено отсюда. Не знаю кем. Мне это не особенно приятно, ибо я хотел, чтобы об этом как можно меньше говорили.

Прощаете мне теперь? Борьба в неведении, лежит то, что мы называем долгом – чрезвычайно болезненна…

Никольский[584] собирается к Вам в скором времени. Он уже сидит в Гетеборге. Разъяснит Вам то, что Вас интересует относительно поставок большевикам и т. д. Боюсь, что Михаил Иванович несколько опережает действительность…

Здесь нет еще большевистского торгового представительства. Большевики получили обещание шведов, что таковое будет сюда допущено, как только большевики допустят шведское в Петроград или Москву. Большевики молчат, и торгового представительства нет ни в Швеции, ни в России.

Целую ручки дорогой Нины Ивановны. Деток и Вас обнимаю.

Ваш Гулькевич

100 29 X 192 °Стокгольм

Дорогой,

Хочу хотя бы несколькими словами откликнуться на Ваши милые последние письма, ответить на которые не имею времени.