Письма к отцу

Он рассказывает о том, в каких странах находятся архивы русских эмигрантов, делится планами на грядущую жизнь, включает ее в эти планы, говорит, что планов у них громадье, что ее жизнь разделится на до и после, потому что раньше она была влюблена в литературу русской эмиграции, а сейчас она будет работать с литературой русской эмиграции. А это уже другое дело, это уже серьезно, это уже может вызвать раздражение, отвращение, но только не у тех, кто по-настоящему влюблен. Она знает: он по-настоящему влюблен, он занимается исследованиями больше тридцати лет, у него до сих пор горят глаза, он до сих пор счастлив как в первый раз, когда прочел Георгия Адамовича. Она думает о том, что тоже хотела бы быть счастливой – от любимого дела, от литературы, от того, что рядом с ней те, кто влюблены и счастливы – пусть и в свою работу.

Глава восьмая Где моя дочурка?

Я пишу письма к отцу больше половины жизни. Моя жизнь – это пазл, который состоит из бесконечных писем к отцу. Мне иногда кажется, что его – отца – никогда не существовало, я его выдумала, он мне однажды приснился, я запомнила его образ и теперь – ежедневно – фиксирую в личном дневнике.

Я закрываю глаза и воссоздаю его – тебя – в деталях. Вот я наблюдаю за тобой из окна нашего морского домика – ты идешь в белоснежной футболке, серых шортах, коричневой шляпе куда-то вдаль, через поле. Ты вышел через черный ход нашего морского домика, чтобы обрести гармонию с природой – порыбачить вдали от семьи. Я возвращаюсь в свою комнату, закрываю глаза, засыпаю, чтобы ты – вернувшись – не узнал, что я разгадала твою тайну.

Вот я лежу лицом на холодной подушке, жду, когда закончится программа «Время», которую ты смотришь каждый вечер, такой у тебя ритуал. У меня замерзли пальцы на ногах, дрожат руки. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне и согрел. Хочу уснуть у тебя на груди. Программа «Время» заканчивается. Телевизор взрывается на громком звуке и наконец затихает. Ты его выключил.

«Ну что, где моя дочурка? Ты замерзла? Руки – ледяные!» – говоришь ты и берешь мою ладошку в свою. «Полежи со мной», – говорю я, с ужасом осознавая, что ты можешь исчезнуть из моей жизни навсегда, если исчезнешь – я точно этого не перенесу.

Ты ложишься рядом. Я кладу голову на твою грудь, вдыхаю аромат твоего одеколона, твоих волос. Ты, кстати, знаешь, что после того, как тебя не стало, подушки еще пахли тобой? Я нарочно их нюхала, боялась, что твой запах исчезнет навсегда, и со временем – представляешь? – он исчез. Но я помню его, очень хорошо помню, стараюсь не перебивать – пользуюсь единственными духами больше десяти лет, во мне всего два запаха – мой и твой.

«Давай устроим домик?» – спрашиваешь ты и накрываешь нас с головой одеялом. Мы в домике. Я прошу тебя поиграть со мной в ассоциации, я так лучше засыпаю – когда играю в города или в ассоциации. Ассоциации я люблю больше – они похожи на путешествие между мирами, между словами, между веками, между нашими с тобой сознаниями – слова возникают хаотично, но при этом заключены в какую-то – понятную только нам двоим – систему.

Хлеб – Дон – Весло – Девушка – Студентка – Преподаватель – История – Россия – Конституция – Права – Обязанности – Зубная щетка – Стоматолог – Пломба – Кариес – Боль – Страх – Смерть – ну все, давай спатки – нет, папа, нельзя смертью заканчивать, это плохо – заканчивать смертью, пожалуйста, закончи чем-нибудь другим, папа, умоляю тебя. Ну, хорошо-хорошо, коса, коса! Слышала, что смерть ходит с косой?

Слышала, папа. Заканчивать смертью с косой – все равно что заканчивать смертью. Я бы никогда так не поступила.

Моя жизнь связана с писательством. Я пишу не только о тебе, но так получается – не знаю, почему так получается, – все, что я пишу, каким-то образом с тобой связано. Я никогда не принимала наркотики, никогда не пыталась резать вены, никогда не напивалась до беспамятства, а ведь после твоей смерти у меня наступила такая жизнь, что я должна была всем этим заниматься. Когда ты умер, мой мир рухнул. Я оказалась предоставлена сама себе. Я оказалась никому не нужна. Я спасалась литературой: читала книги, писала, очень много писала, писательство стало моим селфхармом, моим наркотиком. Я ненавидела тебя, ненавидела себя, ненавидела все, что движется, – и надавливала на ручку что есть сил («Не дави, нужно плавнее», – говорил ты, обладатель каллиграфического почерка, мне-третьекласснице, но так и не научил меня писать красиво) – рассказывала бумаге обо всем, что чувствую, только ей доверяла подростковую тревогу.