Письма к Вере

В воскресенье завтракал у Мумы, которая, по словам Наташи, выступает с группой певиц. Она недурно спела несколько романсов. Потом пошел к Вишняку. Там пил чай. Он мне дал в счет «Камеры» еще 300 франков, которых мне хватит до отъезда. С получением ‹…›[115] это составляет (350 + 200 + 300) 850, из коих эти 300 почти еще совсем целы. Кроме того, получаю 22 ноября от Эргаз 1000 франков. Брюссель и Антверпен с избытком оплатят путешествие в Берлин, если в Берлин поеду. Я все больше склоняюсь к тому, чтобы ты переехала сюда. От вечера будет, по расчетам Фонда, чистых 2500–3000 франков. Он оптимист, но, правда, билеты идут недурно. Я сам не занимался этим специально и уже продал на 690 франков, из коих наличными получил 480 и сдал их Фонду для бухгалтерии. От Вишняка поехал к Левинсонам, и тут нужно круто изменить тон повествования. Начинается эпос. Среди роскошной квартиры сидит в креслах (отметь множественное число) сильно небритый, толстомордый, большеносый Андрей Яковлевич, в красном халате, и цедит, смакует, взвешивает слова. Взвешиванье длится иногда с полминуты, при этом лицо принимает брезгливо-надменное выражение этакого упитанного римского проконсула, мать которого некогда согрешила с маленьким местечковым портным. Это продолжается, но вступает скрипка, а именно – на некотором расстоянии от него, от кумира, сидит его жена, дама типа жены Крымова, но, в отличие от нее, невыносимо говорливая, перескакивает со слова на слово, будто объезжая с наскока, вставляет предполагаемый ответ в уста собеседника, говорящего Бог знает какую ерунду, а главное, говорящая о муже в его же присутствии (и при этом его тяжелые веки торжественно-благосклонно опускаются), как, скажем, о Льве Толстом. Андрей Яковлевич говорит, или Андрей Яковлевич хочет вам сказать, или, наконец, Андрей Яковлевич очень огорчился сухим тоном ваших писем. На заднем плане – неказистая, раздавленная величием отца и энергичной матерью – худенькая Mlle Левинсон, сообщившая мне на лестнице: «Я большая ваша поклонница. Папа вас ждет, мсье Сирин». Мне было сообщено: «Андрей Яковлевич вам друг, да, друг». Торжественно подтверждает сам. Я внутренне помирал со смеху. Это было феноменально забавно. Сам говорит о себе как о старшем друге. Небольшая фраза продолжается минут пять. Сделает, что возможно сделать. Это для помещения рассказов в «Кандиде» и для напечатания в какой-нибудь газете «Защиты». Оба они презирают эмигрантскую печать, как какой-нибудь император далекую маленькую непокорную страну. It was a rare treat. Я на днях буду у них опять.

Вечером я был у Адамовой, где встретил Вадима Андреева. ‹…›

124. 10 (?) ноября 1932 г. Париж – Берлин

‹…› Я вчера как-то не успел тебе написать, хотя день был сравнительно неинтересный. Завтракал у Кянджунцевых, а обедал с Сергеем, его приятелем и Наташей, после чего пошли в кинематограф. Зато я серьезно занялся вчера новым рассказом. Хочу непременно – по сему случаю перечти сонет Ронсара «Je veux lire en trois jours…» – кончить его во вторник. Так что попытаюсь уединяться и эти последние несколько дней, хотя <они> уже очень пестреют наперед всякими делами и свиданиями. Я ужасно здесь устаю. Я абсолютно уверен, что здесь дела мои преуспеют, но совершенно решительно и беспрекословно вытребовать тебя сюда я все-таки боюсь, то есть ты должна как-то присоединить и свою волю к моей, и ты тоже не решаешься. На днях приезжает Ника. Поведет меня в разные места. Знаешь, укладывая Ваню спать и закалывая одежду на нем большой английской булавкой, Наташа насквозь проколола ему кожу и не заметила, а он, конечно, орал, и наконец она спохватилась, осмотрела его и тут увидела, что животик его ладно заколот и схвачен булавкой. Я получил милейшее письмо от Зёки и другое от Глеба из Лондона. Читает там обо мне целую лекцию. Посылаю тебе дурацкую рекламную штучку. ‹…›

125. 11 ноября 1932 г. Париж – Берлин