Письма на краю тумана. Инстаграм-роман

Благодаря этим торговцам, своды дворца османского султана наполнились чарующим запахом кофе, одалиски гарема учились правильно заваривать кофе в джезве, недиме на серебряных разносах подносили напиток Валиде-султану, муж оценивал потенциальную супругу по умению приготовить его. Даже сейчас, когда семья жениха просит руки, невеста подает к столу кофе по-турецки. Кофе в Турции это не просто напиток – это история, часть культуры, ритуал (Энес уже подходил к работе). Аромат кофе витает над всем бескрайним Стамбулом. Он проник в его самые незаметные кафе и лавки, многоликие базары, в одежду жителей, в склады шаровар и шитье на кафтанах, в арабскую вязь, строки стихов из поэм Фирдоуси, звуки Кебаб кемане. Он проник в их кровь и придал медово-коричневый оттенок коже. Кофе осел тонкой поволокой на ресницы местных торговцев, крыши домов, купола мечетей, баркасы в море. Этот аромат витает над городом практически 500 лет и не собирается растворяться над водами морей. Этот дар уже не отдаст и сам город. Поделится, даст вкусить, даст насладиться, но не отдаст.

Конечно, кофе был и в Энесе. Он родился тут, в городе кофейного цвета, прожил здесь всю свою жизнь под куполом этого аромата. Иных доказательств не потребуется. Его мама говорила: «Сердцу не нужны ни кофе, ни кофейня. Сердце хочет беседы, кофе – лишь предлог». Предлог всегда оказывался достоин самого приятного – послеобеденного или вечернего разговора. Разговоры о кофе тут на каждом углу, все разговоры ведутся непременно за чашечкой этого напитка, все слова оседают в гуще молотых бобов. Здесь все речи с его привкусом. Горечь его капель смешалась с солью Босфора, со сладостью поцелуя у его берега. Жизнь Энеса тоже была крепко связана с этим напитком, и припомнить начало этой дружбы уже не представляется возможным; достаточно определения, которое скажет вам любой турок – с самого детства. И это будет сущей кофейной правдой. А даже если это и не совсем так, к чему вам иная?

Эмине-ханым

Утренние лучи отбрасывали тень сквозь ветви деревьев и темными узорами ложились на траву. У калитки присел пес и своими черными глазами кружил с бабочкой. Эмине-ханым насыпала две ложки кофе в старую джезву, которая досталась ей от матери. В ее доме уже давно не было слышно громких звуков: детского смеха, плача, слов – вообще любых посторонних звуков. Они хозяйку редко могли обрадовать. Телефон не звонил. Колокольчик на двери молчал. Его медные стенки тревожила только хозяйка, когда выходила или возвращалась. Тогда язычок ходил по краям и издавал звук, который так часто мы путаем то с тревогой, то с радостью. Такая путаница случается постоянно, и ханым-эфенди это не доставляло никакого удовольствия. Он нарушал, и неважно, что именно, просто нарушал. У Эмине-ханым был телевизор, но включала она его редко, и он скорее служил тумбой для флокса с широкими зелеными листьями. Телевизоры, скорее, больше дружат с мужчинами или с одинокими (вне зависимости от возраста), которых это одиночество тяготит. И тогда его звуки и цветное изображение заменяет что-то необходимое, наполняя стены комнат искусственным присутствием жизни. Той самой жизни, которой так не хватает. Какой-то заэкранной, какой-то манящей, какой-то чужой. «Только бы не тишина», – иногда думают их хозяева и включают эти коробки для фона, не особо внимательно следя за событиями в этой коробке с человечками. Звуки появлялись в доме Эмине-ханым, когда хозяйка что-то готовила, что-то роняла, мыла посуду, открывала дребезжащие дверцы старой мебели, передвигала ее или просто передвигалась сама. Когда звуки не требовались, но появлялись сами собою. У звуков тоже своя жизнь и свое предназначение. Тогда половицы начинали еле слышно поскрипывать и своей мелодией провожать Эмине-ханым из комнаты в комнату. Скрип. Шаг. И снова скрип.

Нет, дом не казался запущенным; скорее, погруженным в дрему. В то самое состояние, которое мы так любим по утрам, которое нам сладко и которого мы пугаемся, если оно сбивает ритм современный. Тогда оно кажется чем-то опасным. Лоск и чопорность этого жилища давно растерялись в годах. Кажется, что они стремятся в новые хоромы и пасуют перед временем. Дом молчал – с уважением и достоинством. Но стоило только сесть в кресло или на диван, как каждый предмет провинциального интерьера, медленно и негромко, начинал вести свой неспешный рассказ с милыми сердцу подробностями. Рассказов было много, и иногда Эмине-ханым тоже их слышала. Они ей мерещились тонкими голосами, которые звали в темные углы, или отчетливыми картинками воспоминаний между оттоманкой и карнизами. В этих комнатах не бывали гости (во всяком случае, припомнить, когда в последний раз кто-то переступал порог, жители дома не могли), а дочь Эмине-ханым уже давно выросла и бывала в родительских стенах редко. Так всегда кажется матерям, а дети же считают, что только-только навещали своих почтенных родителей. В любом случае, этих встреч было мало обеим.