ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

— Он выскользнул у нас из рук. Если бы не этот глупец, с Ним было бы уже покончено! Но мы еще до Него доберемся… Недолго Ему оставаться в живых.

— Так ты хотел убить Его, равви, — несколько наивно спросил я, только сейчас осознав, какой страшной опасности избежал Учитель…

— Нет, я только хотел приласкать Его… — медленно произнес Ионафан, глядя на меня прищуренными глазами.

— Наш закон требует, — сказал я, и голос у меня задрожал от волнения, — чтобы обвиняемого сначала допросили, а только потом осудили согласно установленной процедуре.

Ионафан не отвечал. В его глазах–щелочках я прочитал презрение и умело удерживаемый на привязи гнев. Зато из–за его плеча высунулся равви Иоиль.

— А ты Его не защищай, досточтимый равви! Не защищай. — Подвижник, несущий покаяние за грехи всего Израиля, сотрясался в старческом гневе. — А может ты, Никодим, и сам уподобился Галилеянину с тех пор, как стал ходить за Ним? Ты Его не защищай!

— Вместо того, чтобы Его защищать, — отозвался с другого конца равви Ионатан бар Закхей, — лучше возьми да почитай священные книги. Тогда ты вспомнишь, что родина пророков — Иудея, а из Галилеи приходят только разбойники.

— Правда, почитай–ка лучше Тору, — посоветовал кто–то.

Стоявшие вокруг ученые мужи пронизывающе смотрели на меня; ледяной холод их фальшиво доброжелательных взглядов был подобен прикосновению множества лезвий к обнаженной коже. Моя спина покрылась холодной испариной, сердце бешено забилось, и мне сделалось дурно, словно я теряю сознание. Но я пересилил себя, притворившись равнодушным, и, не проронив больше ни слова, вышел из залы.

На следующий день Учитель сидел в притворе Соломона в окружении учеников и слушателей. Когда я подошел, Он приветливо улыбнулся мне и сказал:

— Здравствуй, друг! Да пребудет с тобой Всевышний…

Никогда еще Он так ко мне не обращался. Даже Его улыбка показалась мне не такой, как прежде, а какой–то более интимной. Я сразу почувствовал, что Он знает про Руфь. Впрочем, Ему могли сказать об этом. Только Он понял мою боль лучше, чем кто–либо другой. Одни начинают задавать вопросы или выражать свое соболезнование заранее заготовленными фразами. А Он ничего не сказал и я понял, что Он ни о чем меня не спросит. Иные, завидев меня, делают траурное лицо, желая тем самым дать понять, что они разделяют мое горе. А Он просто радостно улыбнулся мне, будто нас связывала какая–то тайна, обет дружбы, о котором никто больше не подозревает. И что самое удивительное, Его улыбка не была мне неприятна; я принял ее, как принимают глоток воды запекшиеся губы. Что она означала? радость? Радость по поводу того, что Руфь умерла, да еще так жестоко? Я хотел воспротивиться возникающему во мне чувству, но не смог. Чему Он улыбается? Я всегда подозревал, что Он бывает не особенно счастлив в тот момент, когда кого–то исцеляет. Он был бы гораздо счастливее, если бы человек пришел к Нему не за этим…

Мое появление прервало проповедь. Не знаю, о чем Он перед этим говорил, но, видно, о чем–то очень волнующем, так как люди вокруг сидели в задумчивости, нахмурив лбы и сдвинув брови; иные вцепились пальцами в бороды, оперлись головами на сжатые кулаки. Все Его ученики были в сборе. Я вгляделся в их лица, и мне показалось, что я читаю на них выражение неуверенности и страха. «Однако, — подумалось мне, — что–то изменилось. Это уже не те шумные амхаарцы, несносные в своей уверенности, что благодаря Учителю, они станут владыками мира».

Вдруг заговорил Симон, предварительно откашлявшись и нахмурившись так сильно, что у него на лбу вздулись жилы. Он спросил с опаской, характерной для человека, который осторожно пробует дно в том месте, где его лодка села на мель:

— Так ведь если… если так между мужчиной и женщиной… то что же, лучше вообще не жениться?

— Нет, Петр, — я впервые услышал, как Он назвал его этим новым именем. — Есть люди, оскопленные уже в материнском чреве; есть те, которых оскопил палач; а бывают и такие, которые сами себя оскопили, чтобы обрести Царство. Будь спокоен: это поймет тот, кому дано понять…

Но верзила–рыбак отнюдь не выглядел успокоенным. Порывистым голосом, выдававшим отчаяние, он выкрикнул:

— Как же может человек жить без жены, без детей, без любви?!

«Чего Он снова потребовал?» — пронеслось у меня в голове. Я не люблю Симона, но его волнение мне понятно. Пойдя за Учителем, он бросил дом, жену и детей. Возможно, он с ними даже не попрощался в торопливости бегства. Но ведь не отрекался же он от них навсегда. Правда, Учитель сказал однажды, что возложивший руку на плуг не должен оглядываться назад… Так чего же Он еще хочет? — мысленно повторил я. Учитель тем временем мягко продолжал:

— Есть вещи, которых человек не только сделать, но и понять не в состоянии. Но для Всевышнего нет ничего невозможного.

Взгляд Учителя перебежал с нахмуренного и напряженного лица Петра на озадаченные лица других учеников, скользнул по ним, как палец музыканта скользит по струнам цитры, пока, наконец, не остановился на мне. Я снова ощутил на себе Его взгляд: как поцелуй солнца, как утонченнейшую из ласк.