Письма о русском экзистенциализме

Вплоть до 1930-х гг. философская антропология Бахтина брала человека как существо если не бестелесное, то бесплотное, призрачное. Человек рассматривался как дух, идея, мировоззрение, слово, – как мыслящий, рефлексирующий, говорящий. Учение о человеке Бахтина естественно перетекало в философию языка («Марксизм и философия языка», «Слово в жизни и слово в поэзии» и т. д.), поступок сводился к высказыванию. Бахтину как бы представлялось, что мир тотально развоплощен и идеологизирован, – и вот, роман Достоевского в его глазах – это «слово о слове, обращенное к слову»[224]. Бахтин как будто сам жил в этом призрачном мире, ибо откуда иначе такое его признание: «Я во всем слышу голоса и диалогические отношения между ними»[225]? «Сознание, в сущности, тождественно с личностью человека»[226]: а что же подсознание, инстинктивная жизнь, плоть?! Рано или поздно, но низшая природа человека, игнорируемая Бахтиным, должна была восстать и вторгнуться в его учение. Взрыв оказался необыкновенной силы – возникла книга о Рабле, столь же великолепная, сколь и скандальная.

Учение Бахтина о карнавале – это апофеоз «материально – телесного низа» человека. Участник карнавала, предваряющего Великий пост, это член оргийно исступленной толпы, «смеющегося народа на площади». Толпа, составляющая карнавальное «тело» – «большого человека», который обладает единой волей и общими для всех эмоциями, является субъектом карнавального действа: отдельный человек в возбужденной массе утрачивает свою уникальность. Бахтинская концепция карнавала – социологическая, а точнее – экклезиологическая по ее предмету: ведь карнавальное действо (в отличие от события диалога) имеет религиозную природу. В учениях Серебряного века атомом социума является троица субъектов; если эти трое – личности в христианском смысле и союз их осуществляется во имя Христа, то такое единство – уже не секулярное общество, но Церковь. «Тайна Трёх» это церковность, приобщенность субъектов к мистическому Телу Христову. И вот, карнавальная толпа всю свою магическую силу – а это совокупная энергия «материально – телесных» инстинктов – обращает против Христовой Церкви. Бахтин гениально показывает, что подобная толпа – отнюдь не секулярный коллектив, но единство сакральное – церковное, – разумеется, являющееся антиподом христианской соборности. В конечном счете карнавал – это, по Бахтину, «веселая преисподняя», чтó вполне однозначно указывает на его религиозно – метафизическое существо.

Дорогой профессор! Давайте здесь для ясности разберемся с «церквами» и богами, которые вовлечены в наше обсуждение. «Тайна Трёх» мыслителями Серебряного века считалась истоком Церкви. Но прошу Вас заметить: Церковь, конципируемая ими, это отнюдь не Церковь христианской традиции. Перед их взорами носилась гипотетическая Церковь Третьего Завета, и кое-кто из «отцов» эпохи пытался разработать и практиковать ее культ. Так, молодой Соловьёв мечтал о «Церкви Софии» – мистическом единстве адептов, «влюбленных в Софию», и даже предложил ее иерархическую структуру. Мережковский и З. Гиппиус организовали секту, которую называли «Наша Церковь»; были созданы богослужебный чин и устав совместной жизни членов общины, объединенных, в проекте, эротической любовью. Флоренский, которому в 1900-е гг. очень импонировали идеи Мережковских, попытался в своей магистерской богословской диссертации включить эти идеи в матрицу православия. «Влюбленность», ставшая экклезиологической категорией у Соловьёва и Гиппиус, у Флоренского предстала в гомосексуальном ее модусе и получила именование филии, т. е. дружбы. В откровенной переписке с Розановым Флоренский называл «античной школой» то сообщество своих единомышленников, которое он хотел противопоставить традиционной церковности. Потому Церковь, конципируемая диссертацией Флоренского, в силу ее остро языческой природы, это чисто умозрительное, в начале ХХ в., образование; очевидно, что в наши дни оно обрело реальность в потоке New Age. – Быть может, самой шокирующей в таком ряду «Церквей» Серебряного века была петербургская «Башня» Вяч. Иванова, где этот неодионисиец практиковал языческие «мистерии» и насаждал – нет, не разврат, как впоследствии утверждал Андрей Белый, но нечто худшее – перверсии, обоснованные теоретически и обозначенные как новое христианство. Замечу именно для Вас, что антропософская Christengemeinschaft – Христианская община (а я знаю о ней не понаслышке) – на фоне разгула неоязычества Серебряного века видится скромной протестантской сектой (это так и есть, не правда ли?). «Отцы» эпохи говорили о наступлении эры Святого Духа и свою религию противопоставляли православию, в котором усматривали «слишком много плоти» (Бердяев).