Письма о русском экзистенциализме

Бахтин обращается к представлениям именно экклезиологии, когда конципирует свой «карнавал»: «В карнавале все активные участники, все причащаются карнавальному действу», «живут карнавальной жизнью». Жизнь же эта – «жизнь наизнанку», отменяющая чувства мировой иерархии, «благоговения, пиетета, этикета»[233], т. е. психологию церковного человека. Жрущий, демонически хохочущий, с кем попало совокупляющийся в пьяном угаре карнавальный человек – это даже не несмысленный хлыст: последнему ведомы, помимо оргийных, и другие состояния, – например, благоговейное, выражающееся в духовных песнях, любование обрядом и устремленность (хотя бы в начале радения) к реальности высшей. Карнавал же как таковой не имеет собственных словесных памятников. «Язык» «карнавала» – выражение карнавального духа и на самом деле извержение возбужденного «материально – телесного низа» – как учено пишет Бахтин, «нельзя перевести сколько-нибудь полно и адекватно на словесный язык»[234]. Все же гамма звуков, продуцируемых органами пищеварения, выделения и т. д., отчасти сублимируется в слово, и это слово – мат, обозначающий смыслы карнавального «действа». Бахтин, как известно, имел вкус к мату, что связано с его интимным пристрастием к карнавалу. Он эвфемистически рассуждает о «карнавальных кощунствах», «карнавальных непристойностях, связанных с производительной силой земли и тела»[235]. Мат – это «сакральный» язык страшного в его основе действа, выражающегося в шутовском распятии Христа. Прообраз карнавальной толпы в Евангелии – это иерусалимская чернь, вопящая «распни Его», и римские солдаты – наемники, плюющие в лицо Спасителя. Все они, очевидно, инспирированы вселенским хамом, который – сам дьявол, согласно пророческой концепции Мережковского[236]. Хамские же отношения между участниками карнавала Бахтин называет «вольным фамильярным контактом»[237]. Это важная категория, ибо она, на новой ступени развития философской идеи Бахтина, заступает на место категории диалога. Куда испарились «свобода» и «ответственность», чувство личности «я» и «другого», достоинство человека – мыслителя? Не только в буквальном-оргийном смысле «отменяется всякая дистанция между людьми»[238] – т. е. рушатся пределы эстетической «вненаходимости», столь ценимой Бахтиным прежде, – но люди эти перестают быть носителями каждый своей божественной «идеи», ибо принимают облик звериный. Между тем учение о карнавале – это тоже раздел бахтинского экзистенциализма. Для участника «площадного» действа быть – значит смеяться смехом утробно – сатанинским, утверждая тем самым существование собственно во плоти. Отрекаясь от Бога и духа, карнавальный человек, понятно, отказывается и от жизни вечной. Но вот народное тело, «большой человек» – субъект карнавала, обладает бессмертием. Такие вещи советскими идеологами тоже очень приветствовались. Но, конечно, это был курьез – Бахтин отнюдь не намеревался сделать свой вклад в исторический материализм. Философией карнавала он ответил на запрос Вяч. Иванова, мечтавшего объязычить Русь, собрав ее вокруг нового общенародного сакрального действа дионисического типа. Ведь выше прочих Бахтин в Серебряном веке ценил как раз Иванова. Тем не менее официозные марксисты весьма чутко распознали в карнавале нечто им весьма созвучное. Увы, это был антицерковный, антихристов, – прямо скажу, сатанинский дух.

Не упрекайте меня, сударь, за эскизность подхода к теме связи Бахтина с мыслью Серебряного века, – за то, что в рассмотрение я вовлекаю мало имен: моей задачей была лишь постановка проблемы. Для конкретных исследований здесь огромное поле деятельности. Бахтин, яркая фигура в постмодернистской философии, глубоко связан с русской мыслью осени модерна: символисты учили о трех «тайнах», которые в «прозаике» Бахтина, утратив метафизическое измерение, так или иначе снижаются. Человек – носитель «тайной свободы» (Блок), образ Божий, у Бахтина смиряется до субъекта этического поступка. Загадочный соловьёвский андрогин распадается, после чего эти еще платоновские «половинки» яйца, разрезанного волосом (см. «Пир»), вступают в незавершимый, «по последним вопросам», диалог. Наконец, Церковь Христова – а это средоточие интереса Серебряного века – у философского футуриста Бахтина подменяется мистическим организмом карнавала, способного, с помощью дрожжей материализма и относительности, превратить мир в «весёлую преисподнюю». Не присутствуем ли все мы ныне при этом самом процессе вселенской карнавализации? Не превзошел ли в своей прозорливости Бахтин всех вместе взятых «пророков» Серебряного века? Мнение на этот счет нынешних антропософских кругов до нас, профанов, не доходит… Однако надо кончать, и на этом прощаюсь.

Успение 2019 г., Лесные дачи близ Одинцова

Письмо седьмое: Н. Бердяев и М. Бахтин о Достоевском

Дорогой друг и коллега!