Письма о русском экзистенциализме

Если свобода это центробежная сила личности, то ответственность – сила центростремительная, возвращающая «я» к самому себе из блужданий в инобытии, удерживающая «я» в его келье узами возложенного на «я» долга. Свобода – это свет, «лёгкий огнь ‹…›вдохновения» (М. Цветаева); ответственность – увы, это мрак и тяжесть существования. Бахтинский субъект несет ответственность за свое место в бытии, осуществляет свое в бытии «не – алиби». Материализуется, конкретизируется моя ответственность, по Бахтину, в моем отношении к ближнему – «другому». Мой долг, как учил Кант, видеть в другом цель, но не средство, т. е. предоставлять другому свободу, так или иначе погашая мою волю к власти над другим. В экзистенциализме Бахтина субъект берет на себя ответственность ради свободы другого[242]. Бахтину в жизни пришлось брать на себя судьбы более слабых ближних, – он остро переживал ответственность за жену, за философских друзей – учеников. Если Бердяев признавался в собственной «безмерности» стремлений и желаний, в избыточной витальности своей личности (в «Ставрогине»), то Бахтин существовал на жизненном пределе – тяжело больной, нищий и бездомный, под Дамокловым мечом репрессий. Это абсолютно разные судьбы, разные творческие личности, создавшие, соответственно, различные учения.

И в самом деле. Свобода, как философская категория, в экзистенциализме Бахтина – это свобода другого, тогда как у Бердяева, понятно, это моя свобода. Последней Бахтин просто не знал и потому не ценил, – он не был свободным человеком. Не будучи религиозен, он не знал и свободы благодатной. Бахтин не открыл для себе сердечной глубины: последняя глубина человека в его понимании – это «идея», «мировоззрение», о чем многократно говорится в книге о Достоевском. Свобода у Бахтина, будучи свободой исключительно другого, есть моя мечта о чем – то неведомом, не пережитом мною интимно, не вошедшем в мою экзистенцию. Отсюда невероятная противоречивость у него данного понятия: свободу Бахтин соотносит с высокой этикой Канта – но тем же самым словом (к тому же с эпитетом «божественная») он именует «карнавальные» бесчинства. Философия Бахтина, в силу непроработанности в ней свободы субъекта, не является философией свободы, в корне отличаясь здесь от бердяевского экзистенциализма. Но категории свободы и ответственности в принципе коррелятивны; потому там, где Бахтин говорит о свободе, речь в действительности – экзистенциально – идет об ответственности. Так, «свободные» герои – идеологи в романах Достоевского Бахтиным видятся с позиции автора романа, предоставляющего им эту свободу в силу своей ответственности за них. Называя же «божественной свободой» карнавальные непотребства, Бахтин вообще стоит на позиции советского либерала – романтика (1960-е годы!), идеализирующего любой протест против всякого официоза.

Итак, экзистенциализм Бахтина – это философия ответственности, тогда как экзистенциализм Бердяева – философия свободы. Если бердяевское учение – это персонализм, то бахтинская мысль собственно персонализм как раз исключает. Бахтинского субъекта попросту нет без другого; смысл, цель моего существования, – да и просто существование как таковое, – прочно привязаны к другому. Потому экзистенциализм Бахтина не признаёт одиночества: человек у Бахтина – это непременно коллективный, социальный человек. – А как же диалог свободных личностей, можно спросить? Отвечу: на самом деле собственно диалога, как интимного события с двумя участниками, у Бахтина нет. Ведь мир полифонического романа Достоевского состоит из множества диалогов героев как между собой, так и с автором. По сути, Бахтина занимает не столько диалог как таковой, сколько диалогизированный социум. О том, что Бахтин открыл закон, по которому диалогу – имманентному бытию – событию – свойственно «карнавализоваться», вырождаться (что относится, понятно, и к социуму с его диалогической «архитектоникой»), уже многократно говорилось мною раньше. Для сравнения здесь я вспомню о типе диалога, описанном Бердяевым в его книге «Я и мир объектов»: диалог, как отношение субъекта к субъекту, там противопоставлен отношению «я» к объекту (чтó, понятно, отвечает концепции книги «Я и Ты» М. Бубера). Бердяевский «диалог» имеет религиозную природу и есть выход из падшего времени в вечость Церкви. Не социализация, а оцерковление «диалога» предполагается Бердяевым. В теории диалога, а также в социологии и экклезиологии Бердяев остается персоналистом, тогда как философская установка Бахтина, – а это ответственность этического поступка, – изначально социальна. Творчество Бердяева развивается в направлении философской автобиографии (таково «Самопознание» 1940-х гг.) – творчество Бахтина увенчивается книгой о Рабле. И это глубоко симптоматично – важно для сопоставления двух воззрений русских экзистенциалистов.