Письма о русском экзистенциализме

Итак, вполне в традиции герменевтики Серебряного века Бахтин считал Достоевского «духовидцем». И как у религиозных философов, категория «дух» у Бахтина находится в особой близости к категории «идея». Однако в слова «дух» и «идея» Бахтин вкладывал иные, нежели Бердяев, смыслы, в чем мы вскоре убедимся. Бердяев, как мы только что видели, областью человеческого духа считает «дионисийскую бездну», которую он отождествляет с «жизнью подсознательной»[251]. За Ницше у Бердяева просматривается силуэт Фрейда: и впрямь, истерики, безумие, темные влечения и всё прочее, что Бердяев считает сферой духа, на самом деле – предмет психиатра Фрейда[252]. Где же место светлым «идеям» в этой пучине мрачных страстей, психоаналитических комплексов, образов греческих трагедий? Бердяев, по – моему, очень интересно и самобытно трактует «идейность» творчества Достоевского: писатель «дьявольски умён»[253], при этом он – «художник мысли», и «сама острота ума способствует раскрытию иррациональности». Умом – этим острым лучом – Достоевский высвечивает «мысли» в самой дионисийской бездне, и они являются на страницах его романов в своей «оргийности, экстатичности», вихревом движении – в диалектике противоположностей[254]. Ясно, что «мысли» и «идеи» Достоевского, по Бердяеву, это не философские концепты, и рождаются они не в сознании, а извлекаются из подсознания. Так и в великом трактате молодого Ницше, замечу, трагические образы богов и героев всплывают из бездны культовых трагических исступлений. Идеи – это «огненные токи», явления духа. «Мир идей у Достоевского», – утверждает Бердяев, – «небывало оригинальный мир, очень отличный от мира идей Платона. Идеи Достоевского – не прообразы бытия, ‹…› а судьбы бытия, первичные огненные энергии». При этом «все идеи Достоевского связаны с судьбой человека, с судьбой мира, с судьбой Бога. Идеи определяют судьбу»[255]. И определяют ее «идеи» не извне, но сливаясь с судьбой – с самой личностью героя. Нижеследующая выдержка из «Миросозерцания Достоевского» – словно цитата из книги о Достоевском Бахтина: «Герой из подполья – идея, Раскольников – идея, Ставрогин, Кириллов, Шатов, П. Верховенский – идеи, Иван Карамазов – идея. Все герои Достоевского поглощены какой-нибудь идеей, опьянены идеей. Все разговоры в его романах представляют изумительную диалектику идей»[256]. Однако на место «диалектики» у Бахтина всегда встанет «диалог»: «диалектику идей» Бахтин в принципе не признавал за ее «монологичность», принадлежность одному сознанию, и разводил «идеи» по сознаниям разных героев. Правда, и Бердяев слово «диалектика» употребляет отнюдь не в гегелевском, а в исконном платоновском смысле искусства вести философскую беседу. – Но вот под такой фразой Бердяева ничтоже сумняся подписался бы и Бахтин: «Идеи совершенно имманентны его [Достоевского] художеству, он художественно раскрывает жизнь идей», а не пишет «тенденциозные романы»[257]. Ведь и Бахтин, сделавший «художественное изображение идеи» центром своей концепции творчества Достоевского, писал о «художественном слиянии личной жизни [героя] с мировоззрением, интимнейшего переживания с идеей»[258]. Умозрения Бахтина относительно Достоевского однозначно восходят к Бердяеву.