Письма о русском экзистенциализме

Итак, может показаться, что Бахтин и Бердяев лишь изредка расходятся при истолковании романов Достоевского. Однако смысл, вкладываемый ими в категории «дух» и «идея», в их трактовках существенно разнится. У Бахтина «дух» человека рационализирован и почти тождествен сознанию, а точнее – самосознанию. В раннем трактате «Автор и герой…» Бахтин определяет дух как «душу, переживаемую изнутри», а с другой стороны – как «совокупность всех смысловых значимостей, направленностей жизни, актов исхождения [я] из себя»[259]: здесь важен момент осмысленного самопереживания – т. е. самосознания, но одновременно речь идет и о познании смысла собственной жизни, что близко к мировоззрению. И действительно, поздний – 1960-х гг. – Бахтин, определяя дух как «последнюю смысловую позицию личности», уже прямо отождествляет ее с «мировоззрением». Если Достоевский у Бердяева дионисичен, то у диалогиста Бахтина – даже не аполлоничен, а несколько рационалистичен – почти сократичен, если вновь вспомнить о «Рождении трагедии»[260]. Вот как поздний Бахтин возражает Бердяеву, который считал, что творчество Достоевского питается энергиями подсознания: «Достоевский продвинул эстетическое видение вглубь, в новые глубинные пласты, но не в глубь бессознательного, а в глубь – высоту сознания. Глубины сознания есть одновременно и его вершины (верх и низ в космосе и микромире относительны). Сознание гораздо страшнее всяких бессознательных комплексов»[261]. Вплоть до 1930-х гг. (книга о Рабле) бессознательное – дионисийская бездна – из антропологии Бахтина было элиминировано. Бахтин попытался исправить этот изъян, введя в толкование Достоевского понятие «карнавализованного диалога». Но на мой взгляд, ему не удалось соединить последний с «диалогом ‹…›мировоззрений», «воплощенных в голосах»[262], – с рациональным, философским диалогом. О преобладании, согласно концепции Бахтина, холодного рационализма в диалоге у Достоевского говорит и следующее положение: в «идеях» – героях писатель выражал тогдашние «типы мировоззрений (Чаадаева, Герцена, Грановского, Бакунина, Белинского, нечаевцев, долгушенцев и т. п.)»[263]. Иными словами, образу, например, Версилова уже предшествовало «мировоззрение» Герцена, а Ставрогину – духовный тип Бакунина. Имманентность идеи образу конкретного героя при этой бахтинской поправке явно колеблется – «идея» сближается с философским убеждением. Итак, дух, по Бахтину – трезво – рациональное, а не оргийно-экстатическое начало человека, почти синонимичное идее как мировоззрению, голосу, – слову в философском значении логоса.

Перейдем к следующей категории, значимой как для герменевтики Бердяева, так и для Бахтина, – к «духовному миру», созданному Достоевским. Бахтин еще на рубеже 1910-1920-х гг. задался целью осмыслить «нравственную реальность» – создать учение о бытии человеческого духа. Это он и осуществил в книге о Достоевском: мир «полифонического романа» – не что иное, как искомая им духовная реальность. Бердяев термин «духовный мир» взял у Штейнера, но попытался наполнить его собственным содержанием. У обоих мыслителей духовная реальность не хаотична, но при этом субстанциальностью не обладает: ведь экзистенциалисты – борцы как раз с «субстанциями»! Такой бессущностный мир духа как бы пронизан некими силовыми линиями и пребывает в непрестанном движении. Итак, сопоставим бердяевское и бахтинское представления о духовном мире романов Достоевского.

Согласно Бердяеву, Достоевский – посвящённый, гностик – увлекает читателя в «духовный мир», который есть «царство человеческое» и «именуется «достоевщиной»». Это, как уже говорилось, область подсознания – «огненная стихия» «исступленных страстей», «безумия и преступления», охваченная вихревым кружением[264]. Бердяев соотносит эту «жуткую, сладострастную стихию» с дионисийским русским хлыстовством[265]. Получается, что духовность Достоевского хлыстовской природы, – это духовность бесовского одержания. Таким образом, «пневматология» Достоевского, скажу от себя, исследует «пучину греха»[266]. Бахтин для своей концепции «карнавализованного диалога» заимствовал именно эту мысль Бердяева. Во второй редакции (начала 1960-х гг.) книги о Достоевском он, назвав рассказ «Бобок» «микрокосмом» творчества Достоевского, по сути обозначил его мир как ад. При этом Бахтин лишил подобную реальность тех атрибутов, которые к ней привязаны Бердяевым: «ад» у Бахтина «веселый»[267], а не жутко – огненный, чреватый преступлением и пороком.