Письма о русском экзистенциализме

Ключевым понятием при истолковании Бердяевым и Бахтиным романов Достоевского является, кроме «духа» и «идеи», понятие «свободы». «Достоевский берет человека отпущенным на свободу ‹…› и исследует судьбу его на свободе, открывая неотвратимые результаты путей свободы»[273]: таков главный тезис бердяевской концепции творческого метода Достоевского. При этом, согласно Бердяеву, писателю особенно интересен переход свободы в своеволие, так как именно тогда сполна раскрывается природа человека. Достоевский – антрополог, гностик – ставит эксперимент над человеком, помещая его в искусственные ситуации, подобно тому как естествоиспытатель исследует природу в специфических условиях лаборатории. И словно со стороны Достоевский наблюдает, как в его героях, свободных от авторского вмешательства в их судьбы, разверзается бездна, обнажается «последняя глубина человеческого духа» – сфера «иррациональности и безумия»[274]. У Бердяева получается, что герои не создаются вымыслом писателя, а как бы независимы от него и ведут себя непредусмотренным для автора образом. Бердяев считал, что, экзистенциально, «все герои Достоевского – он сам»: они суть олицетворенные страсти его души, охваченной «адским пламенем»[275]. Вот тот самый момент бердяевской концепции, который для Бахтина был неприемлем – включенность экзистенции героев Достоевского в единое авторское сознание. Однако на взгляд Бердяева, уверенного в изоморфности микро – и макрокосма, если Достоевский и трансцендирует в героев романов интимнейшее содержание собственной души, при этом он раскрывает и «внутреннюю трагедию единой человеческой судьбы, единого человеческого духа»[276]. Таким образом, самосознание Достоевского – оно же и общечеловеческий гнозис. То, что его герои свободны от автора, в концепции Бердяева вытекает из неподвластности человеку иррациональных стихий подсознательного. Такая концепция имеет фрейдистскую направленность: получается, что творчество Достоевского – это в некотором смысле психоаналитическая процедура, и писатель выступает в ней в ролях как анализируемого пациента, так и интерпретатора – аналитика. Бердяев связывал творчество Достоевского с эпилепсией, но не педалировал это обстоятельство: ему хотелось вывести его антропологические открытия за пределы психологии в сферу метафизики и религии. На мой взгляд, Бердяев скорее представил Достоевского как экзистенциалиста, а не пророка новой религии. Трактовка Бердяевым феномена Достоевского это чистейший образец русской герменевтики – использования мыслителями художественных текстов для обоснования их собственных учений. Бердяев создал версию экзистенциализма, которую в конце творческого пути определил как самопознание. Творческий метод Достоевского и был им представлен в качестве психоаналитического самопознания.

У Бердяева была особенная убежденность в том, что свобода человека – это «свобода греха и зла»[277], что в свободном выборе человек отдаст предпочтение именно злу. Человеческая природа в глазах Бердяева этически отнюдь не симметрична – зло в ней намного перекрывает добро. «Я злой человек», – говорит герой «Записок из подполья», причем отнюдь не с покаянной интонацией. Бердяев вслед за Львом Шестовым считает подпольщика прообразом протагонистов романов – трагедий Достоевского. Наука о Достоевском Серебряного века восходит к статье Н. К. Михайловского «Жестокий талант». «Свободные» герои Достоевского в русской герменевтике идут «путями зла», вслед за подпольщиком «объявляя своеволие». Идеологи, многие из них исповедуют ложные идеи и, лишенные поддержки общих начал – восстав против религиозно – этического принуждения, оказываются одержимыми своими идеями. Но, по Бердяеву, идеи суть иррациональные импульсы бессознательного (психология), или греховные страсти (язык религии), или огненные вихри преисподней (а это – религиозная метафизика), – или, наконец – бесы (мифология). Потому герои Достоевского в концепции Бердяева суть бесноватые, метафизически пребывающие в аду[278]. Но «когда человек начинает бесноваться, он не свободен», – пишет Бердяев, – «безудержная, безмерная свобода ‹…› истребляет себя», – и «это роковой процесс»[279]. Свобода оборачивается рабством, героев настигают гибель (быть может, и метафизическая) или безумие. – Но если бы бердяевский сюжет о путях свободы здесь заканчивался, то не было бы никакого выхода за пределы гуманизма, старой морали, традиционного христианства, – выхода в эпоху постницшевскую, коей является русский Серебряный век. И Бердяев такой выход совершает, его диалектика свободы, развернутая на материале романов Достоевского, здесь вступает в свой самый интересный этап.