Письма об Индии

Правосудие, не отмщая этим злодеям, удовлетворяется одним заточением и употребляет их на открытие других соучастников, к чему, со своей стороны, они не делают никаких затруднений, требуя только казни преступников по их обряду и испрашивая позволение иметь при себе свои семейства. В этом отношении в первых опытах была сделана ошибка, явившая скоро свои следствия: полагая разительнее устрашить тхагов, присудили одному из них отнять торжественно голову, после чего все показания совершенно прекратились, потому что правила секты совершенно не допускают разделения головы с телом. Так как секта душителей очень многочисленна и нельзя было их всех подвергнуть смертной казни, то главные из них были перевешены, а остальные сосланы в Сингапур или Пананг [Пинанг].

Между этими тхагами был один отъявленный мошенник. Он был обвинен и, без всякого сомнения, действительно виновен во многих отравлениях хуккою, хотя он уверял громогласно в своей невиновности. Впрочем, и все они ревели: одни — доказывая свою невиновность, другие — жалуясь на плохое содержание. Тюремный смотритель, английский офицер, терпеливо выслушивал их; они обращались даже ко мне, хотя я их вовсе не понимал. Когда я от них отделался, смотритель показал мне различные алебастровые раскрашенные изваяния, очень искусно сделанные, представлявшие сцены разнообразных убийств тхагов. Художник, индиец низшего сословия, по приказанию офицера приходил весьма часто в тюрьму и с натуры снимал эти сцены: тхаги с какою-то радостью принимали различные положения, потому что для них это было воспоминанием их вольной жизни. Эти удивительные маленькие группы, расставленные передо мною на столе, были так поразительно верны, что приводили в трепет.

Тхаги признают все средства позволительными для достижения своей цели: обманы, ложная клятва, самые ужасные коварства им нипочем. Они вкрадываются в доверенность путников, вызывают их на дружественные отношения, охраняют от собратьев своих и, посвящая им себя в продолжение нескольких месяцев, в удобную минуту, в благоприятном, по признакам летящего ворона или воющего шакала, месте приводят давно задуманное намерение в исполнение. В начале открытия секты англичане захватили человек 20 тхагов, которые и были приговорены к виселице. Преступники просили позволения исполнить приговор собственными руками. Им это дозволили: они связали несколько кусков полотна, обвертели им шеи, бросились в разные стороны и задушили себя. Одному удалось вырваться, но он тотчас же был схвачен солдатами и повешен.

Пора одеваться к обеду. Мне рассказывали, что мой хозяин никогда не ходит без оружия и что в его спальне постоянно лежат у изголовья постели заряженный пистолет и кинжал. Эта предосторожность вовсе не лишняя, потому что его предшественник, резидент Фразер, был зарезан одним индийцем, который, по милости Фразера, проиграл тяжебное дело со своим родным братом. Проезжая Дели, я видел могилу этого резидента; она находится на видном месте, при большой дороге.

Утомленный постоянными мечтами о поездке в Лагор и Кашемир, до которых, по рассказам, решительно нет никакого доступа, я списался с г-ном Кларком, английским агентом при Лагорском дворе, прося его доставить мне верные сведения о возможности путешествия, и получил неблагоприятный ответ. Впрочем, я не знаю, на Каком основании отсоветована мне эта поездка, и поэтому отправляюсь в Лудиану, чтобы застать там Клавка и выведать от него все обстоятельно.

Во всяком случае, поеду ли, не поеду ли я в Лагор, в начале осени непременно отправлюсь в Бомбей, а оттуда сделаю маленький переезд в Париж. В Париж я приеду летом 1843 года и, ежели не застану тебя там, поспешу в Петербург, в Мадрид — словом, где-нибудь да накрою тебя моими щитами, бронями и т. д. Сегодня за обедом у резидента был один итальянец, миланский уроженец, который прожил здесь лет 20 и женился на дочери какого-то раджи. Мы поболтали немножко по-итальянски.

Сегодня я отправил моего Федора с фургоном в Лудиану, а сам с Франциском найму послезавтра паланкин. Кажется, я первый из русских забрел в эту сторону. Видел еще два индийских города: Маттру и Биндрабанд [Вриндабан], похожие на Бенарес.

Я начинаю любить хукку, Которую здесь Курят с различными сластями, благовониями и примесью табаку. О Лагоре и Кашемире, кажется, нечего и думать.

[Князю Петру Салтыкову]

Лудиана, 16 февраля 1842