Письма об Испании

Соскучась дожидаться парохода, на котором располагал я доехать до Малаги, отправился я в Альхесирас, испанский город, лежащий против Гибралтара, у моря. Вид желтой скалы Гибралтара утомил мои глаза, я начал тосковать по воздуху поля, по зелени; тотчас же по приезде в Альхесирас взял верховую лошадь и три дня с утра до вечера бродил по окрестностям, освежаясь гранатами и фигами, отдыхая в гуще лавровых рощей и вдыхая в себя их ароматический воздух. Окрестности Альхесираса прекрасны; горы покрыты густою, темною зеленью; дома крестьян окружены апельсинными садами, из которых пальмы поднимают свои развесистые вершины; двухаршинные листья бананов ярко отделяются своею прозрачною зеленью от темной гущи лавровых и апельсинных деревьев. Нигде в Испании не встречал я такой великолепной, почти тропической растительности. В Альхесирасе особенно интересен был повар скверной и грязной гостиницы, в которой остановился я, куда потом приехал и один французский путешественник, с которым познакомился я в Севилье. Повар был уже лет 50 и худ, как спичка. Когда-то в молодости судьба занесла его во Францию, где он оставался с год. Вследствие этого развилась в нем претензия на поваренное искусство и на французский язык. Он возымел к нам особенное расположение и потому выдумывал для нас самые неслыханные блюда. С самодовольною улыбкою приносил он нам какой-нибудь изобретенный им соус, приправленный на испанский манер стручковым перцем и зеленым оливковым маслом (называемым у нас деревянным), хотел непременно, чтоб мы его ели, и, прищурив один глаз, повторял: «а, каково?», но этих чудесных блюд не было никакой возможности есть. При этом он нам говорил таким французским языком, в котором мы не понимали ни одного слова. Напрасно просили мы его говорить по-испански. Когда в столовой мы были с ним одни, он еще оставлял свой французский язык, но если тут случался кто-нибудь из хозяев или из прислуги, наш повар никак не хотел упустить случая блеснуть перед своими домашними и нес такую безалаберщину, что мы едва удерживались от хохоту. При всем этом он был жаркий политик, а до вечерам бренчал на гитаре и постоянно пел какую-то протяжную песню, в которой только и повторял: «No quiero vivir y no quiero morir» (Не хочу жить и не хочу умирать). Через три дня, наконец, показался вдали дым парохода, шедшего в Малагу, и мы поспешили в Гибралтар, чтоб взять на нем места.

Танхер. 1 октября.

Вместо Малаги я попал в Африку. Танхер интересовал меня больше Алжира, который успел уже офранцузиться^{283}, тогда как Танхер — город бедуинов, в котором только деятельное покровительство европейских консулов спасает европейцев от насилия и убийства. Накануне нашего отъезда в Малагу, гуляя с французом по пристани Гибралтара, увидели мы нагружавшееся судно. «Куда?» — спросил я. — «В Танхер». А почему же нам вместо Малаги не ехать в Африку? Товарищ мой согласился, тем более что при попутном ветре на переезд из Гибралтара в Танхер нужно не более шести часов. Наш русский консул в Гибралтаре, богатый английский негоциянт^{284}, сказал мне только, что в случае нужды я могу в Танхере обратиться к шведскому консулу. Консул французский дал товарищу моему все нужные сведения, не забыв прибавить, что несколько дней тому арабы удавили там одного итальянца, и наказав нам не ходить по городу без мароккского солдата. Вечером отыскали мы в одной кофейной капитана, уговорились с ним, и на другой день в 7 часов утра мы были уже на судне. Но едва отъехали мы версты, две от Гибралтара, как утренний ветер совершенно стих; паруса наши повисли без движения, и мы стали. Надобно было дожидаться прилива, с помощию которого к вечеру добрались, мы до Тарифы, маленького испанского городка, лежащего в самой середине Гибралтарского пролива. При закате солнца вид с моря на скалы Гибралтара сделался удивительный. Воздух был полон золотистым, прозрачным паром; все самые дальние предметы сохраняли свою яркую определенность и вместе объяты были легкою золотою пылью. Море было тихо и так гладко, что даже струй не видно было на нем. Желтая скала Гибралтара, которая отсюда имела совершенную форму спящего льва, ярко золотилась на последних лучах солнца; за нею виднелись лиловые вершины испанских гор, прямо перед нами — угловатые горы африканского берега, покрытые густым лесом. Корабли, застигнутые в море штилем, стояли разбросанные по проливу, с опустившимися парусами. Прозрачность воздуха имела в себе что-то восхитительное; на легкой синеве неба и моря белые, как снег, паруса играли золотистыми переливами, и все тонуло в золотом сиянии, все проникнуто было такою нежущею глаза воздушностью, что душа таяла в спокойном экстазе, и невозможно было отвести глаз от этой восхитительной картины. То была какая-то просветленная природа.