Письма с фронта. 1914–1917

Получил ваш пикник и старался внимательно разглядеть вас. Троицу нашел, конечно, легко, но тебя, моя славная наседка, я могу только предположить в даме, повернутой ко мне спиной и что-то делающей у самовара. Я был в восторге, увидев вас всех, но Осип начал каркать: девочка совсем худая, мальчики тоже не поправились, барыня схоронила лицо (значит, худое) и т. п. «Живут они не так, барыня скрывает». Стал приставать, расспрашивать. Молчит, вбил себе что-то в голову. Упомянул к слову о дожде, на что я ему сказал: «Ну что там дождь, дети на него не обращают внимание, лишь бы не простудились… вот Таня что-то плохо выглядит». «Ну что Таня, у них с барыней теперь хорошо…» Словом, накаркал… и оставил в каком-то тумане. В самом деле, моя славная голубка, почему ты снялась спиной, вышло ли это случайно или ты хотела скрыть свое захудалое личико? Ответь, милая, не забудь. Может быть, это все кончится смешным, и тебя совсем нет на фотографии. Ты, детка, на многие из моих вопросов так и не ответила: сколько денег у Ейки? Как наш спор с жел[езными] дорогами? Когда передержка Генюше и по какому предмету?

Только что кончил повесть А. Вербицкой: «Горе идущим! Горе ушедшим…» Она, положительно, неталантлива. Еле мог с пропусками прочитать эту галиматью, деланность и вычурность которой сквозит с каждой страницы. Мужчины – почти зверье, женщины – талантливые искательницы, и затем это месиво серьезного с пустым, великого с малым… месиво без разума, без художественного чутья. И могу себе представить, как вредны эти книги для девушек, не могущих еще печатное слово пропускать через контрольный аппарат мозга и опыта. С ума можно сойти! Нарисовать мужа – чудовище, поставить рядом бесконечную талантливость – жену (плюс доброта плюс искренность плюс гордость) и делать вывод о несчастном положении женщины! Это все можно делать для политика, из фанатизма, но для художественной задачи такая уродливая рама – пошлость.

И все же слова Осипа не идут у меня из головы. Моя славная, ласковая рыбка-женушка, отпиши мне обстоятельно: твое здоровье и таковое детей, как вам живется, действительно ли набираетесь здоровья, бодрости и веселья!

Получил поздравление от Павлова: «Примите сердечное поздравление Георгиевским крестом». Ответил: «Сердечно благодарю дорогого боевого учителя за поздравления и добрую память». Получил, наконец, поздравление и от полка, написанное неважно. Почему так поздно, да и не так удачно, мне это объяснило письмо Мити – письмо кислое и мрачное. В полку, по-видимому, началась переоценка ценностей: пошли вверх люди недостойные и вообще некрупные, в опалу попали люди большие, мужественные и надежные. Очевидно, режим выдвинул людей, умеющих подогнуться и ответить мягким «да»… Сам Митя, очевидно, не в фаворе и просит моего указания, что ему делать. Я ему написал письмо еще раньше получения от него и теперь жду ответа. По его письму мне трудно сделать определенный вывод: Митя сам человек гибкий, жизненный и не может говорить вещи объективно. Но, думаю, в его словах больше правды, чем выдумки. Он между прочим пишет, что все мои вещи у него. Какие это могут быть вещи?

Тот солдат, о котором ты мне писала, явился, привез конфеты Осипу, а мне коробочку с цветами. Больше мы ничего от него не получили. Что ты с ним посылала? Я слышал, что он что-то потерял. Теперь Осип и Игнат хотят его найти и перепросить. Какой толк?

Ты собиралась охарактеризовать Каю (племянницу), да и замолкла. Жду. […] Давай, золотая, губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй всех А.

14 июля 1916 г.

Дорогая моя женушка!

У нас вновь задождило, и на сердце твоего супруга также дождит порядочно. Письма твои идут курьезно: то сразу пачка, то 3–4 дня ни строчки. Сегодня выпало у меня свободное утро, и я занимаюсь корреспонденцией. Сейчас написал Юльяновичу 2–3 слова на его милое письмо, закончил письмо Конст[антину] Ник[олаевичу] Кашкину, моему университ[етскому] товарищу, теперь большому железнодорожному тузу, который, прочитав о моем Георгии, написал мне письмо… поздравляет, но спрашивает, тот ли я, кого он разумеет. Мы с ним лет 13 тому назад встречались в Ташкенте. Конст[антин] Ник[олаевич] своим письмом страшно меня обрадовал и заставил вспомянуть далекое прошлое, все светлое, розовое, покрытое лукавой гримасой улыбки. Кажется, я тебе говорил, что нет человека, над которым прошлое имело бы такую могучую власть, цепкую, назойливую, как я. И тебя, моя детка, я часто огорошиваю воспоминаниями, которые давно должны бы умереть… но в моей бестолковой душе они живут, и если они печальны, они сосут мое сердце заново, словно я переживаю их сейчас.