Письма с фронта. 1914–1917

Ком[андир] корпуса Зайончковский все же хочет меня удержать в корпусе на одной из дивизий, хотя ему Каледин раз уже ответил, что, ввиду того что в ближайшее время я должен получить штаб корпуса, трудно будет меня получить. Вообще, по-видимому, из-за меня идет грызня, и пишутся вороха бумаги. Другим начальникам дивизий (37-й и 43-й) я стою поперек горла, и они меня, вероятно, недолюбливают (один это даже не скрывает); и в этом не я один виноват. В тех дивизиях, при теперешнем затишье, полем владеют вражеские разведчики, доходят до нашей проволоки и захватывают пленных, а у меня это считается позором: ни одному их разведчику мы не позволяем высунуть носа, а сами систематически подходим, нападаем на караулы и берем пленных… На общих сводках по корпусу это выделяется ярко и внушительно. Это моя вина, но виноват и корпусный командир. Выезжая в мою дивизию, он говорит: «Еду отдыхать», а выезжая в другие: «Еду ругаться». 1.XII я, по обыкновению, посетил две наиболее выдвинутые роты в нашем новом расположении и особый передовой выступ (более далеко вперед вынесенный окопчик, откуда мы обстреливали шоссе Кирлибаба – Дорно Ватра); обо всем замеченном, о моих указаниях я отдал приказ. Ком[андир] корп[уса] рекомендовал этот приказ общему вниманию. Соль (и очень ядовитая) в том, что мои товарищи по командованию дивизиями никогда (один, напр[имер], раз в полгода, а другой по сердцу и комплекции фактически не может) в окопах не бывают и никаких наставлений по этому поводу дать не могут, а уж пройти в какой-то передовой окопчик, куда лезет твой милый супруг, упаси Бог, зачем же они пойдут, что им – жизнь, что ли, не дорога? Отсюда ты поймешь, как горько им мое соседство.

Интересно, что в предвидение боя 25.XI и за ранением Сер[гея] Ив[ановича] мне из штаба армии был прислан подп[олковник] Ген[ерального] шт[аба] Инютин (он раньше был в качестве наблюдателя в бою 15.XI) для исполнения роли нач[альника] штаба моей дивизии, и 1.XII он попросился идти за мною. Кое-где он отставал, вероятно, уйму (с непривычки) пережил (во многих местах, за несовершенством или еще отсутствием окопов, приходилось ходить на близком глазу противника, в открытую); в одном, напр[имер], месте у него, по-видимому, не хватило духу за мною следовать (в передовой окоп), но, видя, что я пошел с рот[ным] командиром и одним унт[ер]-офицером, он взял себя в руки и через несколько минут пришел ко мне. Во всяком случае, считаясь с его малой привычкой, он заявил себя офицером большой храбрости и самообладания, как и его брат, пулем[етный] офицер 17-го Дон[ского] полка. Когда же мы возвратились и его стали спрашивать о пережитом, он с выражением полного недоумения на лице искренно сказал: «С теоретической точки зрения мы делали с начальником дивизии ряд «глупостей», но, как видите, целы и невредимы». Ему, по непривычке, действительно казалось, что мы играем ва-банк, а я – при моем большом опыте – каждую секунду учитывал степень нашего риска и носил в сердце очень большой процент счастливой вероятности. Это тебе, моя славная, трудно понять, а мне трудно объяснить: огневая сфера имеет свои законы и правила, которые улавливаются чутьем при большой практике, и на основании этого чутья бывает возможно потом спасти и свою, и чужую жизнь даже и при той обстановке, которая для дилетантского глаза, казалось бы, исключает всякое спасение.

Но я, моя роскошь, разболтался, а о деле ни слова. Я все еще командую дивизией, а ген[ерал] Эрделли заехал чуть ли не в Москву. Начинаем готовиться к встрече Вел[икого] князя Георгия Михайловича, который послезавтра приедет в мою дивизию для раздачи крестов от имени Государя. Но, как вчера внезапно узнал, я при этом присутствовать не буду, так как назначен председателем Думы по Георгиевскому оружию и завтра выезжаю для этой цели в Черновцы. Думаю, что заседания продолжатся дня три, т. е. 9–11 декабря; после чего я возвращусь сюда для сдачи дивизии, а потом полечу в отпуск к моей женушке… которая обещает мне почесать в голове: оно как будто и маловато, но да попробуем добиться и более солидных благ.