Письма с фронта. 1914–1917

Сегодня получил твою телеграмму о высылке Осипу разрешения на женитьбу, а только что твое письмо от 20.I. В письме ты – особа, избалованная моим писаньем, – все никак не поймешь, почему мы с Осипом не пишем тебе из каждого пункта, в котором мы останавливаемся, напр[имер], из Каменца? Были мы там неполные сутки, я два раза посетил Кортацци, два раза – штаб фронта, да кроме того должен был трещать без умолку со многими, которые посетили Танины именины, а что до Осипа, то он бегал все время, высунув нос… Он-то, между нами, женушка, говоря, все-таки мог бы во время побегушек где-либо приспать на тумбе Романовского и черкнуть тебе открытку, но мне было никак невозможно. Так ты, золотая, нашла один из вариантов моего отпуска, по которому я мог бы пробыть лишних в Петрограде три дня? Я запасся многими бумагами на всякий случай, и 18-й корпус, из которого я уходил и который не имел права уже мною распоряжаться, дал мне очень щедрый отпуск-командировку, но пользоваться им я мог только под риском. Действительным моим отпуском был данный от армии, который кончался 11 января и который я просрочил на три дня, т. е. в действительности я прожил в Петрограде на три дня больше, а не на три дня меньше, как получается из другого «отпуска»…

Сейчас я тебе посылаю свое разрешение и поэтому напишу тебе немного, чтобы успеть сдать письмо на почту сегодня же. Сегодня я был во 2-м Лин[ейном] полку, где обедал и много говорил с офицерами, предаваясь разным воспоминаниям… Сотников работает на двуколке, знал о моем прибытии, хотел прийти, но… не хватило духу, и я его не видел. Время (около 4 часов) прошло быстро, тепло и интересно. Полк для моей встречи выстроен был в конном строю, я поздоровался посотенно, похвалил за вид и пожелал им всякого благополучия. В полку все те казаки, которые служили в Каменце, и очень многие меня помнят и знают. Напр[имер], казак, возивший меня взад-вперед на лошадях, – кучер, бывший у Певнева. Всю дорогу мы с ним болтали без умолку. Во время обеда говорили о тебе, особенно коснулся в речи об этом Георг[ий] Михайлович [Труфанов], на его речь я отвечал также, в которой коснулся моего жена. «Моя жена – человек определенный, и роль свою – жены, матери и гражданки – несет по совести», – одна из главных тем моих слов. Тебе была составлена телеграмма, которая хорошо отразила охватившее всех нас настроение. Только что возвратился из церкви, где слушал Всенощную и наслаждался хорошим пением. Послед[нее] твое письмо спокойное и ровное, очевидно что-то жен пережил и успокоился.

Давай, моя сизая голубка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

Моя Анна с мечами направлена в Главный штаб 20 января при № 71283. А.

2 февраля 1917 г.

Дорогая моя драгоценная женушка!

Не писал тебе 3–4 дня, но решительно не мог вырваться: мы теперь на позиции, и я работаю в сутки 13–14 часов; в 8 часов я уже на ногах, и канитель длится до 22 часов, когда я стараюсь регулярно лечь спать. Прежде всего о деле: ты получила мое письмо из Черновиц и спрашиваешь меня (ответ твой получил сегодня), хочу ли я Соллогуба. Я тебе написал, что в 12-м корпусе, в котором я теперь начальником штаба, есть свободная вакансия штаб-офицера Ген[ерального] Штаба, что я уже предпринял свои шаги, чтобы на нее определили Серг[ея] Иван[овича] (значит, я его желаю), и что ему надо или телеграфировать об этом в Ставку подп[олковнику] Киященко, или поехать туда самому и похлопотать. Передай ему все это (или телеграфируй) самым определенным способом. Я об этом не мог телеграфировать по двум причинам: первая – телеграммы плохо идут, и вторая – главная – здесь на место прочат другого, это уже было налажено раньше, и мне – новому человеку – было неудобно идти вразрез.