Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Граф Лев Толстой — гениальный художник, наш Шекспир, может быть. Это самый удивительный человек, коего я имел наслаждение видеть. Я много слушал его, и вот теперь, когда пишу это, он стоит передо мною — чудесный, вне сравнений.

Но — удивляясь ему — не люблю его. Это неискренний человек, безмерно влюбленный в себя, он ничего, кроме себя, не видит, не знает. Смирение его — лицемерно, и отвратительно желание пострадать. Вообще такое желание есть желание духа больного, искаженного, в данном же случае великий самолюб хочет посидеть в тюрьме лишь для укрепления своего авторитета. Он унижает себя в моих глазах страхом смерти и жалостным заигрыванием с нею, утверждение авторитета для него, индивидуалиста, является некоей иллюзией бессмертия. Оно уже есть у него, но ему — мало. И это — смешная жадность. Именно — комическая.

Наконец — с лишком двадцать лет с этой колокольни раздается звон, всячески враждебный моей вере; двадцать лет старик говорит все о том, как превратить юную, славную Русь в китайскую провинцию, молодого, даровитого русского человека — в раба.

Нет, он мне чужой человек, несмотря на великую его красоту.

М. б., Вам покажется резким мое суждение, даже, наверное, так. Но иначе не могу думать. Я хорошо заплатил за право мое думать именно так, как думаю.

А за угловатость — извиняюсь, — не в слове дело, а в духе.

Искренно чту Вас.

А. Пешков

451 В. Я. БРЮСОВУ

18 [31] августа 1908, Капри.

Грустно, что Вы не зашли ко мне, уважаемый Валерий Александрович. Вы встретили бы у меня людей, которые и знают и ценят Вас.

За отзыв об «Исповеди» — спасибо. Сам я очень недоволен ею — дидактично написал.

Завтра иду на юг Италии пешком, возьму с собою вторую книгу Ваших «Путей» и «Нечаянную радость» Блока. Люблю читать стихи в дороге.

Не сообщите Вы мне адрес Бальтрушайтиса? Очень обяжете.

Я ворочусь на Капри недели через две и был бы рад иметь к тому времени адрес этот.

Сердечный привет, искренние пожелания все большего роста и расцвета духа Вашего.

Крепко жму руку.

А. Пешков

452 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

28 или 29 сентября [11 или 12 октября] 1908, Капри.

Дорогой мой друг —

я знаю, что часто мое отношение к Вам принимает непростительно грубые формы, что я порчу Вам часы, м. б., — дни. Прекрасно понимаю, как Вы заняты. Представляю себе то ужасающее своей глубиной болото пошлости, которое разводят, вокруг Вас гг. писатели. Чувствую, что Вам трудно и даже порою, наверное, отвратительно живется.

И — за всем этим мне иногда нестерпимо хочется ругаться с Вами. Почему? Да прежде всего потому, что очень нужно видеть Вас. Вы извините: чем более узнаешь людей, тем выше ценишь Вас, — Вы не охотник до таких излияний, и я тоже не весьма склонен к ним, но в это проклятое время иногда необходимо сказать для самого себя: несмотря на все — есть один человек, которого я уважаю всей душой. Ибо, видите ли, нет терпения больше. У меня, видимо, развивается хроническая нервозность, кожа моя становится болезненно чуткой, — когда дотрагиваешься до русской почты, пальцы невольно сжимаются в кулак и внутри груди все дрожит — от злости, презрения, от предвкушения неизбежной пакости. Я не преувеличиваю.

В чем дело? Дело в том, что я люблю русскую литературу, люблю страну и верю в ее духовные силы. Это — большая любовь.

И вот я вижу что-то безумное, непонятное, дикое, отчего мне делается больно и меня охватывает облако горячей, мучительной злобы. Вижу то, что не казалось мне возможным в России. Народ наш воистину проснулся, но пророки — ушли по кабакам, по бардакам. Вижу, что Куприн, Андреев — талантливые люди — идут рядом с хулиганами, которые, прикрываясь именами журналистов, рекламируют какой-то банкирский дом «Захарий Жданов и Кº». Вижу Чуковских, Пильских, Мережковских, Разумников, Изгоевых, Милюковых — все это для меня фантастические зеленые рожи, какие-то расплывчатые пятна, — точно кровоподтеки на трупе убитого. Все это сплошь — искаженное, растерянное, больное. И — все лжет. И бороться с этой жидкой, липкой грязью — нельзя, нечем.

Какой-то немец, бактериолог, сказал однажды: холера— экзамен желудка. Русская революция, видимо, была экзаменом мозга и нервов для русской интеллигенции. Эта «внеклассовая группа» становится все более органически враждебной мне, она вызывает у меня презрение, насыщает меня злобой. Это какая-то неизлечимая истеричка, трусиха, лгунья. Ее духовный облик совершенно неуловим для меня теперь, ибо ее психическая неустойчивость— вне всяких сравнений. Грязные ручьи, а не люди.