Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Русский писатель должен быть личностью священной, в России нечему удивиться, некому поклониться, кроме как писателю, — русский писатель каждый раз, когда его хотят обнять корыстные или грязные руки, должен крикнуть: «Прочь, я сам знаю, кто я есть в моей земле!» «В моей земле», Леонид, так и говори, ибо наш брат прикрывает раны и язвы ее сердцем своим, и наше сердце, распластанное по ней, топчут копыта скотов — ты это знаешь уже. Ты сократил расстояние между тобой и «обозной сволочью» и тем понизил значение литературы — я знаю, не один ты, конечно, а и Куприн и многие-многие. Но — многие, может быть, по твоему примеру: если сам Андреев, то и мы можем.

А потом ты послал телеграмму Ясинскому — ох! Я не сомневаюсь, что ты не читал ни строки его писаний, таких, как «Иринарх Плутархов», «1-е марта» и т. д., и ты, конечно, не знал, кто в русской литературе этот грязный, злой старикашка и чего он заслуживает. Но Леонид Андреев, ласкающий Иеронима Ясинского, — это, брат, картина мрачная. Хоть реви!

Таким образом, как ты видишь, я с Луначарским согласен, обругал он тебя правильно, что хочешь говори: факт остается фактом — в общей пляске над могилами и ты принял некое участие, в общей «путанице» и ты запутался до признания Ясинского человеком, достойным твоего внимания. Все это, право же, не похвально, все — цепь ошибок, — заторопился и понизил себе цену, понизил внимание к тебе.

А по поводу «Знания» мне нечего сказать, с отзывом твоим о К. П. Пятницком согласен: да, он болен, этот кряж загнил изнутри. Ни на минуту не огорчило меня, что ты ушел из «Знания», но жалко, что попал в руки Цеитлина. Был у меня этот человек: сила его в деньгах, а ума ему бог не дал.

<Вот каково мое отношение к тебе, вот каков рисунок тех царапин, которыми я награжден от твоей руки.>

Не перестать ли говорить об этом? Будешь объясняться. Не советовал бы, слова меня не убеждают и не убеждали никогда, но — попробуем опять вместе варить новую кашу. Новую.

Я живу больше в России, чем ты, и в «подъем настроения» не очень верю, подъем этот надо создавать, а надеяться на него — не следует. Пока что «подъем» выражается в более напряженном, чем два-три года тому назад, ожидании — а не побьет ли нас кто-нибудь? Это желание получить толчок извне, со стороны, явно свидетельствует о том, что в самих себе, внутри мы еще не имеем свободной энергии для драки. И вот наша очередная задача и работа: собрать рассеянную энергию, освободить ее из сети и цепей различных недоумений, испугов, неверии и т. п. китайской чепухи.

Эта работа — только примись за нее! — снова возвратила бы литературе русской ее значение, снова поставила бы ее в позицию, с коей разные «услужающие» сдвигали и сдвинули ее.

<Уже и бывшие сторонники «чистого искусства» — вроде Брюсова — начинают жаловаться на разрыв поэзии с жизнью, — поворотишко естественный, его надо было ожидать, конечно. Само собою разумеется, что я в данном случае говорю не о «тенденциях» и «программах», а о духе, о настроении: люди, кажется, почувствовали — а некоторые даже и прочувствовали — свое одиночество в стране родной, в жизни, и трагизм этого одиночества кое-кем понят, значит — надо ждать, что от вечности, беспредельного пространства, рокового противоречия полов и из всех прочих темных чуланов публика начнет вылезать на свет, на свободу для спора за себя, за свое право жить хорошо, как достойно человека.

Человек — все еще пункт моего помешательства, даже и ругаясь с ним, я все-таки любуюсь — славная бестия! Если бы он не был так ленив, и более понятна была бы ему красота движения.

Но — всех этих премудростях надо говорить нос к носу.>

Съезд? Что ж, можно и съезд. Но предварительно хорошо бы нам соткнуться вдвоем или хоть подробно списаться. Напиши мне, как ты представляешь себе съезд, кто, когда, где и все прочее.

Удача кажется мне возможной. Впрочем, мне всегда и все казалось возможным, отчего за последние пять лет жизнь моя и сложилась в цепь отвратительных и смешных неудач. Конечно, это меня не укрощает, и, как всегда, я обременен чертежами воздушных замков, которые, ей-богу, интересны и своевременны.

К «Современнику» имею весьма отдаленное касательство, в составлении «манифестов» его участия не принимал, заметь себе это!

555 В. Л. ЛЬВОВУ-РОГАЧЕВСКОМУ

Около 10 [23] октября 1911, Капри.

Дорогой Василий Львович!

Я послал Вам по питерскому адресу письмо, в котором высказано мое отношение к «Живому слову». Так как я согласился сотрудничать в газете этой не вследствие приглашений г. Мурашева, а по силе Вашего и Бонча-Бруевича желания, я, мне кажется, имел право надеяться и. ждать, что как Вы, так и В. Д. Бонч-Бруевич, после статей в 32 №-е, не преминете выразить протест против них публично.

Но вышло так, что Вы продолжаете сотрудничать в газете, осрамившей меня, — в 33 №-е помещена статья Ваша о «Живом трупе».

Василий Львович! Продумайте Ваше отношение ко мне, а также к себе самому и позвольте сказать Вам, что, на мой взгляд, Вы незаслуженно небрежны как к себе, так и ко мне.