Письмо

Мне стоило известного усилия озвучить, наконец, это. Будто часть моей души опять куда-то улетела. Начинаю закалывать сам себя. В том числе и потому, что невозможно будет отречься от почерка и от написанного. Те самые улики. Именно теперь следует беречь рукопись пуще прежнего. И чем дальше, тем сильнее беречь и скрывать! Но и от того говорить можно все свободнее и не подбирать слова, не выдумывать обходов. Будет неспокойно оставлять ее. Вдруг кто-то все же прочтет! Хоть как прячь – если негде! Тема деликатная. Исповедь моя. Кого в конце концов мне бояться!? И для чьих все это глаз? Непонятно.

Можно будет сказать, что пишу наброски к роману…Главное не выдать себя собственным же выражением. Сообразить сразу…

Ладно.

Я исполнил его тем же манером, что и другие. Я увеличил себе лет и немного уменьшил рост. Промежуток «от 29 до 40» практически исключал возможных знакомых, особенно по учебе. Среди студентов был мне известен один, который даже не считал нужным прятать себя. Я остерегался его как черта. После возможной случайной встречи именно с таким можно будет бежать из этого города, ибо о какой бы то ни было открытости чудовищно было даже помыслить. Во сто крат, думалось мне, лучше с тем, кого я не видел никогда.

Я умышленно сделал ошибку в «територии», написав ее с одной «р», словно кто-то бы стал вычислять меня по характеру орфографии. И в самом конце приписал электронный адрес, который открывал дорожку ко мне.

Да, во всем этом было новое ощущение – ветряное, замирающее. Особенно оно охватило меня сразу после появления моего объявления там. Когда не только я, но и оно смотрело на меня. Как выпущенная птичка.

Своей задумчивой и осторожной походкой пальцев по клавиатуре я за каких-то двадцать-тридцать минут пришпилил себя мелкими гвоздиками к совершенно иному пласту, от которого шел непонятный подсвеченный пар. Находясь в трепетном волнении, я пытался приоткрывать дверь в комнату, где плохо освещено, и где я сам раньше никогда не был. И не ясно было, чем же все закончится. Я так же не знал, чего же все-таки хотел от всего начинавшего происходить. Под каким гипнозом я был?

Мое время закончилось, и я сразу стал подниматься. На ходу натянув перчатки, я сразу же, без промедлений, оказался на улице. Воздух смягчился. Было приятно дышать. Казалось, что свежесть наполняет все мои легочные пузырьки без остатка. Я подумал, что никогда у меня не было туберкулеза или воспаления легких. Затем вспомнил, что сидя только что перед экраном, вдруг ощутил запах мандарина. В тот непосредственный момент я не обратил на него особого внимании, но теперь шел и вспоминал об этом запахе. Так что даже появились слюнки. И только потом закурил, уже на дороге. Мне представилось, как дым долетает по бронхам до воображаемых альвеол в вязаных капиллярных шапочках.

Отчего-то стало легко и хорошо на душе. Хотя не было никакого повода. Глаза отдыхали на темноте, и засидевшемуся телу были приятны движения от ходьбы. Я слушал шаги, как скрипят подошвы, глядел на то, во что одеты прохожие, на фонари и витрины, на прогуливающиеся парочки, на автомобили. И в какой-то момент заметил, как с шеи на спину скатился зябкий холодок. Я ощутил, что вспотел, когда был в помещении, а теперь быстро начинал остывать. Побоявшись простыть, я быстро направился в общежитие.

– Ты знаешь, зачем тебя вызвали? – непривычно тихо и едва ли не ласково спросила Татьяна Юрьевна.

Она была заместителем декана, который сидел тут же, за своим столом, и смотрел на меня.

Я сел на стул в перекрестии их взглядов и, тихо-тихо помотав головой, ответил:

– Нет.

Хотя, наверное, отчасти это было неправдой.

Этот ее голос был дурным знаком. Совершенно нехорошим. Мое сердце мелко забилось. Меня отчисляли.

«За академическую неуспеваемость» – как потом гласила приколотая стальной кнопкой к учебному расписанию выдержка из приказа об отчислении. Как в средние века списки казненных. Я даже разглядел на кнопочной шляпке с треугольным окошечком отпечаток напряженного пальца. Чем не гвоздь в гроб?

Я сдернул эту справку с прикола – крохотный белый клочок, оторвавшись, навсегда остался там, – сложил, так чтобы совпали уголки, и сунул меж листов первой же попавшейся в рюкзаке тетради. Вот и дождался.

– Вам был дан срок. Ведь был? – вопрошала она меня.

– Был.

– Вы подписывались под тем, что все сдадите до начала сессии?

– Да, – отвечал негромко я, продолжая удрученно кивать, совершенно не имея в распоряжении каких-то иных движений и слов.