Письмо

Я искусал себе все губы – моя привычка, когда они обветренны, а обветренны они всегда; я не могу остановиться, даже если уже сочится с них безвкусная кровь, которую я отираю обычно о левое плечо или рукавом. Так вот моя сказка. Дальше. Как отвлеченное сонное дыхание моих легочных пузырьков…

…В моей сказке один бог, или схожий с ним по возможностям субъект – я не додумал кто, сближает двух людей – мужчину и женщину. Сказка ведь о любви. Вообще замечу, что все происходящее в ней представлялось мне совершенно четкими и ясными сценами, так близко, что, казалось, можно потрогать висящие паутинки; как реалистический сон, который и после пробуждения продолжает оставаться перед глазами, в реальности и яви. Так вот. – Он садит их за стол, напротив друг друга; поит, кормит фруктами, дает глядеть друг на друга, улыбаться. Время от времени он заводит какой-нибудь разговор о чем-нибудь, что их волнует. И так располагает их, что туманно доводит до откровенностей.

Ну, например: «Я изменяла своему первому мужу». Такая банальность.

«Я догадывался», – отвечает он, разглядывая, как она ест виноград и чуть погодя добавляет: «Я вчера сжег красное плюшевое платьице. Так вышло, что вместе с ребенком – уж и не знаю отчего. И еще не знаю, как теперь себя чувствовать. Все вспоминается отвратный запах…»

А бог сидит чуть сбоку все в том же своем тумане и глумливо разглядывает их.

Ей дела нет до платьица. Такое может быть только во сне, а значит не стоит внимания.

«Мне ведь было приятно ее видеть. Разве я хотел ее мучить!?» – сокрушается мужчина.

«Какие ужасы ты говоришь!» – притворно удивляется и сердится она и тоже добавляет: «Я ведь все-таки не сгорела, только очень сильно напугалась. Зато (добавляет она после крохотной паузы) после я родила черноволосого медвежонка, которого, конечно, сразу пришлось выбросить в мусоропровод. А куда его!? Сам подумай! Правда, он не умер. Его подобрали и принесли мне обратно и сказали, что отдадут меня под суд, а там и в тюрьму…»

«Наш ребенок…не должно быть так.» – плачет он, боясь прикасаться к еде, краем глаза замечая бога, но как-то не обращая на него внимания. И вообще мужчина все плачет и плачет и смотрит на ее светлое без морщинок лицо. Они опять что-то говорят друг другу, болтают даже, порою одно и то же, а рядом , справа от нее – сидит потустороннее существо, «бог».

И весь мир – только они трое и их стол. Ужас. У бога текут время от времени вязкие слюни, порою он встает и куда-то уходит, еще где-то глухо скрипят тараканы, которые, судя по этому скрипу, просто огромные. И свет – только от нескольких чаш с огнем, от которых воздух сперт и душен.

Хоть каленое железо целуй!

И так проходит сто лет, по истечение которых мужчина и женщина все яснее понимают, что из всех троих они вдвоем все же ближе друг другу. У нее уже нет ног, а у него левого легкого, проеденного саркомой – отчего сердце у него в груди лежит в черном гнилом ложе, отсчитывая последние мгновения. Но все это их друг в друге теперь не смущает. В их усталых затекших телах, переполненных снедью и калом, с рвущимся мочевым пузырем – возникает настоящая симпатия, чувство. И они все так же не вольны уйти. Он все так же грустен, глядит на вырез истлевающего платья, отыскивая там привычную родинку и вспоминает, что почти такая же есть у женщины на спине. Но вспоминает это уже смутно, как предание. А женщина мечтает и теперь: быть самою лучшею, она думает о ребенке. Темы их разговора – а они обречены говорить друг с другом – коснулись уже всего, даже бога, про которого они напрочь позабыли. И вот он, отирая в темноте рот, что-то ищет в новеньких джинсовых карманах и, чуть погодя, достает монетку. Затем безучастно подбрасывает ее вверх и прихлопывает на тыле кисти. Смотрит. Повторяет все это до тех пор, пока не выходит нужный результат, после чего машет монеткой над головой и радостно швыряет ее обратно в темноту, уже вынимая и разматывая тонкую нить с крохотными крючками. Порою он погружается при этом в задумчивость. И еще слышно эхо звякнувшей по каменному полу монеты.

Наполнив из приличия их бокалы вином, которое давно превратилось в уксус, бог еще раз проверяет – не спуталась ли нить, громко чихает, невидимо брызгая влагой, и, радостно открыв рот и вытаращив глаза, принимается за дело, не замечая, что наступил на оранжевый мандарин…

Нить – длиной с размах рук и с одного края она троехвостная. На каждом ее конце висит крючок с гарпуньей бородкой. И видно, что с одной стороны три крюка и с другой – один.

Первым бог пронзает ему самый уголок левого глаза. Да так аккуратно и виртуозно, что совсем нет крови а мужчина ничего не замечает – бог доволен.

Вторым, поразмыслив, он протыкает ножку сонной артерии ему. Небезукоризненно. Однако сносно. А на третий – насаживает первую попавшуюся веточку розоватого нерва где-то в глубине живота. Так крючья впились в тело мужчины. По желанию бога они еще безболезненны.