Письмо на желтую подводную лодку

— Ну что ж, за сегодняшний день ставлю тебе пять. Завтра мы переходим к следующему рабочему этапу — будем прописывать передние планы лессировкой. Жаль только, что у Штукарь такая неприятность. Ты уж, Олег, завтра возьми над ней шефство: смотри, свою работу не испорти, и ей помоги выправить положение.

Олиному отчаянию, казалось, не было предела, но Евгений Александрович, сочувственно качая головой, успокоил девочку:

— Ничего страшного. Придется завтра начать сначала: терпенье и труд все перетрут.

Подобное назидание только сильнее подхлестнуло девочку: «Завтра! Все уже будут работать красками, а я опять начну заново рисовать?»

Когда другие отправились на ужин, Оля в который уже раз за день вытерла слезы, закрепила на планшете чистый лист и принялась рисовать все по новой. По привычке призвав на помощь битлов, мурлыкала на память бесшабашный припев песенки «А Hard Days Night»[7] и рисовала. Но творческое упорство порой переходит в упрямство и тогда может сослужить плохую службу: в сумерках на рисунке вместо деревьев в перспективе и кизилового куста на переднем плане появилось что-то странное, не поддающееся описанию. Словом, на самом деле наступил вечер трудного дня — вот когда у юной художницы Оли Штукарь по-настоящему опустились руки. Слез у нее уже не было: девочка просто сидела на нагретом за день камне, подперев руками подбородок и в отчаянии уставившись на свой этюдник, с которого за ней, в свою очередь, наблюдало вышедшее из-под ее же карандаша косматое нечто. Непривычные, дурманяще-удушливые запахи Юга во влажном вечернем воздухе усилились, монотонный хор цикад раздражал слух. В такой обстановке Оле одновременно стало холодно, одиноко и попросту страшно. Она спешно засобиралась, когда послышавшийся вдруг над самым ухом голос Матусевича заставил ее вздрогнуть.

— Не стоит тревожиться, — вкрадчиво прошелестел Саша, незаметно возникший у нее за левым плечом. — Все равно сейчас, в этой темнотище, ничего уже не исправишь, не нарисуешь. Лучше мы в «Псырцхе» весь твой вчерашний рисунок в два счета на другой лист переведем — есть старый дедовский способ…

V

Тиллим Папалексиев ничего этого не видел и не слышал. Устроившись на своей укромной полянке, он с утра продолжал доводить до ума суковатого Лаокоона. Оценивший вчера творческое воображение ученика Евгений Александрович оставил ему индивидуальное задание — непременно добиться в оригинальной работе как можно большей степени выразительности и художественной убедительности. Четырнадцатилетний мальчик был окрылен таким доверием и оценкой настоящего, взрослого художника, поэтому старательно, неторопливо выписывал засохшее дерево — его обнаженные, причудливо раскинутые ветви-руки, живописно расщепленный, изогнувшийся, точно в мучительном порыве, ствол-туловище. Постепенно увлекательная работа, сопровождаемая возвышенной музыкой в наушниках (сначала любимым классиком Вивальди, потом любимой битловской классикой «Love of Songs»), привела Тиллима в ни с чем не сравнимое умиротворенное состояние романтического вдохновения.

Оторвав глаза от работы, чтобы схватить сложный изгиб мощного сука, Тиллим неожиданно увидел Тамару Вахтанговну — директора турбазы-пансионата, да так и застыл, моргая ресницами, с кистью в одной руке и большой серо-синей старательной резинкой в другой. Пышная прическа степенной директрисы была испорчена, схваченные лаком волосы взлохмачены, руки пугали кровавыми ссадинами и царапинами, а еще недавно безупречно отглаженная белоснежная юбка была перепачкана зеленью и не просто смята, а варварски разодрана снизу доверху! Бедная женщина словно забыла про собственную полноту и, опрометью выскочив из садовой заросли, в невероятном прыжке перемахнула через полянку, не переводя духа попыталась с разбегу взобраться на высокий кипарис, но, съехав по стройному стволу своим внушительным животом, тут же устремилась в самую гущу колючих кустов дикой розы, где мгновенно пропала.

«Во дает! Что это с ней такое?» — едва успел подумать сбитый с толку, обеспокоенный мальчик, как затылком почувствовал жаркое дуновение и одновременно ощутил позади себя чье-то тяжелое дыхание. Тиллим осторожно повернул голову и вновь застыл как вкопанный на ставших вдруг ватными ногах — только волосы у него зашевелились от ужаса.