Письмо с этого света

Когда я уйду, на земле останется лишь один человек, который не забудет меня до конца своих дней. Но и она сумеет пережить эту потерю. Ведь я не отец, ушедший так внезапно, так жестоко-неожиданно. У нее было достаточно времени привыкнуть к моему медленному, постепенному уходу – из дома, из города, из ее жизни, из жизни вообще. И пусть никогда из ее памяти не исчезнут мои черты, но с годами они поблекнут, обесцветятся, превратятся в размытое светлое пятно, как в том зеркале в углу комнаты. И тогда она такой же грустной улыбкой, как и я мгновение назад, улыбнется своим воспоминаниям и станет умиротворенно ждать нашей встречи по ту сторону бытия, в которую она, конечно же, будет верить…

Не собираюсь, господа, мучить вас ненужными подробностями того, как шла подготовка к осуществлению задуманного мною плана. Образно выражаясь, я достаточно времени провел в обществе олимпийцев, чтобы знать, в какую водосточную трубу надо положить деньги, чтобы через пару часов извлечь оттуда все, что тебе нужно. Посему уже очень скоро в моих руках был маленький пакетик с белым порошком, которого вполне хватало, чтобы зараз отправить меня на тот свет. Так как я совершенно не переносил уколов, я решил прибегнуть к нему только в самый последний, решающий день, когда мой замысел подойдет к своему логическому завершению. Для того я и накупил без разбору еще всякой наркотической дряни: варианты полегче быстро перестали «вставлять», тогда девчонка решила пустить в ход тяжелую артиллерию, и сразу передозировка – вот как это должно было выглядеть в глазах других.

С того момента, как у меня в руках оказался пакетик с белой смертью, время потекло как один бесконечный, серый, мучительный день. В институте я в последний раз был еще до гибели Андрея, почти все остававшиеся у меня деньги пришлось отдать за «дурь», я ни с кем не общался и выходил из комнаты только в случае крайней необходимости. Когда звонила мать, я разговаривал грубо, отрывисто, резко пресекая любые попытки заговорить о ее желании приехать. Так я надеялся еще больше отдалиться от нее, тем самым смягчив удар предстоящей ей потери, а заодно уберечь свой план от возможного срыва.

Я понимал, что это уже не жизнь, это всего лишь вынужденное доживание, потому меня мало беспокоили заботы о здоровье и средствах к существованию. Склонный к парадоксам, в преддверии приближающейся гибели я полностью утратил столько лет терзавший меня ужас перед смертью. Она больше не имела надо мной власти, не пряталась в тени неопределенного будущего, не верховодила моей судьбой и судьбами близких мне людей. Теперь я – не она – был хозяином положения, и смерть униженно растопырилась передо мой, как старая шлюха, готовая принять меня, когда я сам того пожелаю.

Следуя плану, я ставил над собой безжалостные эксперименты, вдыхая и глотая дурманящую отраву, и с нетерпением подгонял день, когда тонкий хоботок иглы отправит меня по туннелю, в конце которого – я был уверен – нет ни света, ни тьмы, лишь бесконечное, всепоглощающее забвение.

Впрочем, глядя на себя в зеркало, я начал подозревать, что игла, может, даже не понадобится. Вот уже много дней я почти не ел, спал через две ночи на третью, иногда до утра не решаясь выключить свет в комнате, и был крайне истощен физически и морально. Я не решался признаться себе, что наркота быстро становилась для меня не только частью плана, но и способом хоть ненадолго забыться.

Но и в дурмане я не мог отделаться от навязчивых, тягостных видений. Стоило выключить свет, и снова черный крест, выпадая из светящейся рамы окна, летел в бездну, и я в ужасе устремлялся прочь, убегая по лунной дорожке глаз ускользавшего от меня рыцаря. А где-то вдали звучал надрывный, собачий вой Алексика, переходящий в истошные крики растерзанной Клэр, извивавшейся на залитом кровавым маревом жертвенном алтаре. И тогда все начиналось сначала, маяча перед глазами бледным лицом живого трупа, который прожигал меня своими горящими глазами-углями, словно поднятыми со дна преисподней.

Отче наш, иже еси на небесех…

Да светится… Да приидет…

Пробуя все подряд, я не слишком интересовался дозами и, так сказать, инструкциями к применению – полагал, что с легкими наркотиками вряд ли можно переборщить. Неудивительно, что передозировка наступила неожиданно и намного быстрее, чем я мог себе представить. Обездвиженный и как будто стеклянный, я лежал, слушая свое хрипящее, сбивчивое дыхание, и считал удары замедляющегося сердца. Раз… два… три… все тише, все реже… вот, кажется, оно и вовсе остановилось… нет, еще один удар… второй…

Я поднимался куда-то вверх, все выше и выше, парил над своим распростертым на кровати телом, и в смутных проблесках сознания цветным калейдоскопом мельтешили события моей короткой и такой нелепой жизни. Сколько, в сущности, мне было отмерено? Что я успел за это время? Прожил на девятнадцать, пережил лет на сорок, устал на все шестьдесят… Какая глупость, какая нелепица…