Пистоль и шпага

– Могу помочь, – продолжил подпоручик. – Немец Барклай де Толли, командовал Первой армией. В сражении под Бородино лично водил в атаки свои войска. Под ним убило четырех лошадей. В пятую угодила граната, которая оторвала генералу ногу, и он истек кровью. Немец Буксгевден, командир Астраханского полка, отбил у французов Семеновские флеши, а когда потерял почти всех людей, кинулся на неприятеля со шпагой. Его закололи штыком… Много немцев бились с французами под Бородино, и все не щадили жизни, проливая кровь за Россию.

– А вы, часом, не из немцев будете? – ехидно спросил священник. – Уж больно хлопочете за них.

– Уймись, поп! – внезапно сказал пожилой мужчина – судя по одежде, из небогатых дворян. – А коли из немцев, так что ж? У меня сын в драгунском полку служит, рассказывал, что немцы – бравые вояки, с неприятелем бьются не хуже русских. Лучше глянь! У подпоручика на мундире Георгиевский крест, а его только за бой дают и проявленную в нем храбрость. Где сражались, ваше благородие? Под Смоленском?

– И там тоже, – кивнул Руцкий. – Благодарю, сударь, за поддержку, но батюшка не угадал. Русский я. А насчет Москвы… Ее некому защищать. Под Бородино легла половина нашей армии. Вы не представляете, что там творилось! Трупы лежали в несколько слоев – люди и кони вперемешку. Кровь текла ручьями. Оторванные руки и ноги, головы, разбросанные внутренности… – он махнул рукой и умолк.

– Вы были там? – подошел к подпоручику офицер в ополченческом мундире – тот самый, что принес новость об оставлении Москвы.

– Да, – кивнул Руцкий. – На Семеновских флешах.

– Говорят, уйму народу побило. Расскажите, ваше благородие! – попросил ополченец. – Пожалуйста!

– Просим! Просим! – зазвучало со всех сторон. Подпоручика окружили. Только пристыженный священник отошел в сторону, где и сел в углу.

– Это долгий разговор, – покачал головой подпоручик, – а нам надо ехать. Хотя… Я вам прочту стих, там все сказано.

Он прикрыл глаза и задекламировал:

Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»…

Анна слушала, замерев. Руцкий декламировал, отчетливо выговаривая каждое слово, но это не походило на стихи в исполнении актеров. Не было ни надрывной патетики, ни кривляния. Лицо подпоручика не выражало чувств, а его прикрытые глаза словно говорили: он видит внутренним взором, о чем повествует.

Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел…

Анна вдруг увидела перед собой поле, заваленное грудами тел. В них врезались ядра, и тогда в стороны летели руки-ноги и какие-то кровавые ошметки. Вздрогнув, она потрясла головой, прогоняя жуткое видение. Видимо, нечто подобное испытали и другие слушатели: Анна видела, как лица их побледнели.

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…

Руцкий на несколько мгновений умолк, а затем продолжил:

Такие люди в наше время:
Могучее, лихое племя,
Богатыри, орлы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не Божья воля,
Не отдали б Москвы!

На последних словах он сжал кулак и махнул им, будто вбивая гвоздь. В зале на мгновение воцарилась тишина, а затем люди захлопали и загомонили, выражая восторг.

– Это вы сочинили, ваше благородие? – с горящим взглядом спросил ополченский офицер.

– Нет, – покачал головой Руцкий. – Михаил Юрьевич Лермонтов.

– Не слыхал о таком пиите.

– Услышите. Извините, господа, меня ждут.

Подпоручик поклонился и вернулся за стол. Сев, отхлебнул из чашки остывшего чаю.

– В горле пересохло, – улыбнулся в ответ на пристальный взгляд графини.

– Я тоже не слышала о пиите Лермонтове, – сказала Анна. – Когда он успел сочинить? Сражение на днях состоялась. Я узнала о нем, уезжая из Москвы.

В ответ Руцкий только развел руками.

«Это его стихи, – догадалась графиня, – только отчего-то не хочет сознаваться. Точно он. Строй стиха совершенно необычен, такой же был в песне, которую он пел Кате. В России так не пишут. И говорит он иначе: слова непривычные и складывает по-другому. Так бывает у тех, у кого первый язык не русский, а Руцкий родился и вырос за границей…»