Плач домбры

— Придет день, побеспокоимся. А пока эту мысль даже от самого себя подальше спрячь. Вот подкопим силенок, оглядимся-осмотримся, тогда и отправим послов, — сказал Богара, а сам про себя еще раз подивился уму и дальновидности Юлыша.

— Ну, тысячу лет тебе жизни! — покачал головой Юлыш. В глазах его опять сверкнули искры, и он открыл еще одну заветную свою мысль: — Если хан уже сейчас печется о войсках, значит, и мы можем открыто, не таясь, обучать джигитов военному ремеслу?

— Тут уж каждый пусть сам соображает. Слишком заноситься тоже не дело. У ордынцев глаз острый, ухо настороже. Истолковать могут по-всякому.

— Верно говоришь. Еще и продажные шкуры есть, вроде свата твоего Байгильде. Тоже все высматривает…

— Не бойся, далеко не разбежится, — отрезал было Богара и хотел разговор свернуть на другое, но не таков Юлыш, чтобы слово, которое уже на кончике языка, обратно сглотнуть.

— Неужто управы на этого вора нет? — снова нахмурился он. — Всех вокруг истерзал.

— Баранта — из дедовских времен обычай, как ее остановишь? Твои парни тоже его табуны угоняли. От мести месть множится…

— Будто мы это начали! Если бы ту нашу девушку можно было оживить — все пятьдесят его лошадей вернул бы, еще и своих сто добавил! — Юлыш поник головой. — Безвинный ведь жаворонок была, только-только взлететь собиралась, крылья расправила — сгубил ваш злодей!

— Что я могу сказать? Хочешь, выберу из наших девушек самую красивую и твоему ли брату, другу или родственнику без всякого калыма отдам? Лишь бы кончилась вражда между нами.

— Эх, Богара-агай! Разве в калыме дело? Женой Хабрау должна была стать Энжеташ. Сломали бедному сэсэну крылья.

Богара спросил, где теперь Хабрау, как живет, что делает. Юлыш рассказал, что тот ездит из аула в аул, учит ребятню грамоте и песни сочиняет, удивительные песни. А сейчас вроде загорелся поставить на отшибе в горном распадке деревянный дом и открыть в нем медресе.

— Разве мало у меня добра? Пусть домой возвращается. И медресе содержать, и двадцать — тридцать мальчишек прокормить моего бейства хватит. Сэсэну надо к власти поближе быть, — повторил бей давнюю свою мысль.

— Увижу, передам, — сказал Юлыш. — Но и сам подумай, такой сэсэн, как Хабрау, может, раз в сто лет родится. Его становье — всюду, кочевье — весь свет.

— Накажи, пусть будет осторожней. Кое-кто давно уже на него зубы точит. Попадет ногаям в лапы — конец известен. Упрям, своеволен, как упрется… Думал вдовую свою сноху за него выдать, ближе родного сына был бы, не захотел… — со вздохом сказал Богара. Одно из многих его желаний — и тоже не сбылось.

Договорились обо всем важном оповещать друг друга, держать крепкую связь. Расстались турэ теплее, чем встретились. Юлыш, уже вскочив на коня, сказал:

— Не гневайся, бей, что без подарка приехал. В честь высокого твоего чина пришлю тебе неука от этого жеребца и ловчего сокола.

К исходу зимы перепись во всех кочевьях, что были под управой Богары, закончилась. Сколько воинов в случае войны должен выставить каждый род, было назначено строго. Ногайский эмир, довольный тем, что непростое это дело пришло к благополучному завершению, известил Богару, что он пожалован дорогим зиляном.

Богара тоже был доволен переписью. По тайным сведениям старейшин родов, один из каждых троих мужчин в бумаги счетчиков не попал.

За наградой он должен был явиться самолично. Дни установились, Яик вернулся в свои берега, и бей отправился в путь.

В ногайской ставке он гостевал и прежде. Не такое место, чтоб душа тянулась. Неволей едет. Но в этот раз было особенно тревожно. От недоброго предчувствия дергалась жилка на виске и смутно было в думах — что-то темное, опасливое ворочалось в голове.

Пусти лихо в думу — оно и наяву. Поначалу все шло хорошо. Ногайский эмир собрал большое застолье и перед всеми гостями, перед сотниками, тысячниками, богатыми родственниками, накинул на плечи Богары сверкающий бархатный зилян с горностаевым обкладом. После этого все с поклоном тихо-тихо вышли. Таков, видно, заведенный здесь порядок. Вот исчез последний, и эмир, понизив голос, заговорил:

— Ты показал себя преданным сурой[27] великого хана, Богара-бей, афарин! Теперь нам осталось только породниться и жить в дружбе и согласии.

— Воистину, — сказал Богара, посчитав, что сидеть молча неприлично.

Широкое, узкоглазое, с топорщащимися усами лицо хозяина расплылось в улыбке.

— Да, в мире нужно жить, в согласии. Вот потому посоветовался я с большими турэ и аксакалами, что под моей рукой, и решил дочку мою Зумрат, знаменитую на всю ногайскую землю красавицу, отдать тебе в жены. Милостивое разрешение великого нашего хана Тохтамыша уже получено.

— Хы! — задохнулся Богара, спину под новым зиляном продрал озноб. От изумления он уже был готов вскочить с места и выйти вон. Грянь гром с ясного неба — не так бы поразился. Он покраснел, как пойманный за грешным делом мальчишка, и, еле придя в себя, забормотал — Так ведь… подожди-ка… светлый эмир… мне скоро пятьдесят уже… где уж мне на молоденькой жениться…