Плач третьей птицы

Сегодня молодежь в монастырях, вследствие домашней изнеженности, мучается из-за не той еды[179], недосыпа, усталости тела, непривычного к физическому труду, а главным образом, ущемлений самолюбия, к которым общежитие дает множество поводов, и искренне не понимает минувшей жестокой эпохи: это какой-то сюр! – воскликнула одна послушница; слезы и кровь ХХ века от понятий ее поколения так же далеки, как татарское иго или война с Наполеоном. Увы, многие, даже в Церкви, не знают, в какой стране живут, и не желают знать: прошлое прошло, сейчас гонений нет, и бесценный опыт российских новомучеников остается невостребованным. Мотивы Нерона или Диоклетиана оказываются доступнее для современного сознания; неужели из-за давности и сказочной[180] условности?

Юности еще и теперь свойственны восторженные представления о будущем, идеализм, бескорыстие и желание подвига; когда еще и постигать, что скорби и страдания – величайшая ценность христианства: «если придется нам питаться хлебом слезным… да не отступает наше сердце от Господа! Христос всегда будет растворять радостью чашу печалей наших»[181]. Плачевна судьба тех, кто не желает понимать смысла дарованного от Бога бытия[182].

…Священник-зек, трепеща, перешагнул порок барака: в синеве табачного дыма плавал густой мат, стучали костяшки домино, а сидевший по-турецки на нарах владыка Афанасий деловито бросил новоприбывшему: «глас такой-то… тропарь…»; посреди ужасающего бедлама он ежедневно совершал богослужение. Читали этот эпизод, и одна сестра разрыдалась, потом объяснила, наедине: я тоже так хочу… так жить!.. и снова заплакала.

Не делайтесь рабами человеков.

Но здесь от страха гнутся спины

Или кнуту не прекословь!

Где мощный мускул дисциплины,

Там изгоняется любовь.

Ф. Искандер.

Святитель Феофан Затворник советовал избравшей монашество основательно подготовиться в миру, в своей семье: слушаться маму как игумению, родственников по крови как будущих сестер в монастыре; но то был XIX век, когда дети непременно изучали Закон Божий, когда, несмотря на издержки церковного законничества и официоза, православный уклад охватывал все сферы бытия, впитывался в плоть и кровь с первых проблесков сознания и прочно укоренялся; в крайних ситуациях нравственный выбор надежно определяли простые навыки правильного поведения вкупе с голосом совести: именно люди, родившиеся до революции, смогли вопреки объективным обстоятельствам выстоять и победить в Отечественную войну.

А сейчас растет уже четвертое поколение, вскормленное вне Церкви[183]; сама вера приобретает у постсоветских людей искаженный, безрадостный, устрашающий смысл, как альтернатива упраздненной идеологии, только вместо маркса-ленина Бог, властитель и каратель, блюститель порядка с плеткой, авторитет, безжалостный тиран, источник запретов и наказаний: «ропщешь, потому и болеешь»; «только попробуй уйти из монастыря – умрешь без покаяния»; «выступаешь? за близких не боишься?».

Христианство вместо неисчерпаемого источника живой воды становится сводом правил, инструментом подавления, а человек по отношению к такому Богу всегда занимает позицию раба или бунтовщика[184]; стоит ли удивляться, что в стране, пережившей социализм, любому общежитию угрожает сползание к зоне; всемогущий идол, называемый Богом, используется для принуждения, для воплощения принципа «я начальник – ты дурак».

Лагерный дух формируется из страха перед насилием; многие, если не большинство, особенно в наше время[185], готовы отказаться от чего угодно, даже от самих себя, только бы избежать боли. Опасение скандала, оскорбления, публичности, грубости: «ты чё, совсем, блин?!» заставляет неспособного к равнозначной реакции цепенеть и неосознанно добиваться покровительства лидера, формального или неформального, вплоть до участия в его наездах на других.

Обретая таким образом защищенность и безопасность, становишься полноправным членом замкнутой системы, в данном случае называемой монастырем. Формируется чуждый Православию сектантский дух, разделяющий своих и чужих. С привлечением из преданий старины глубокой громких имен и чудесных явлений[186] внушается сознание эксклюзивной спасительности отдельно взятой обители, на фоне, конечно, непригодности всех остальных и абсолютной гибельности окружающего мира.