Плачущий ангел Шагала

Авигдор Меклер плохо понимал, куда его ведет высокий хмурый мужчина в фуражке и кожаном пальто. По большому счету, ему было все равно, куда идти. Куда угодно. Лишь бы только потом вернуться. Выйти. Вдохнуть хоть один глоточек воздуха. Это так обычно, но теперь об этом мечтают многие. Мечтают, не возвращаются… Первой из их семьи забрали тетю Тамару. Давно, в 1921 году. Ее дочерям, Маше и Хае, сообщили: расстреляна по приговору коллегии губчека. Причина обнародованию не подлежит. Глотая слезы, девочки просили выдать тело матери для похорон на еврейском кладбище. Грех ведь, если еврея похоронят не рядом с евреями. Чья-то бездушная рука нацарапала размашистую резолюцию: «В удовлетворении просьбы отказать». Вот так. Правды нет. Жаловаться некуда. Везде они, красные демоны. Меклеров становится все меньше и меньше. Их убивают за антисоветскую деятельность, за участие в сионистском заговоре, за общение с врагами народа.

В Витебске становилось страшнее с каждым днем. Напуганный, Авигдор бежал куда глаза глядят. Москва, Смоленск, провинция. Он много где пытался зацепиться. Преподавал рисование и черчение в обычных школах. Сам почти не писал, не до того, когда по ночам гадаешь с замирающим сердцем: придут к тебе или к соседу? Но спрятаться от кровавого маховика, перемалывающего людские жизни, было невозможно. Даже до самой глухой деревеньки доезжал автомобиль с красными демонами. Какая разница, где арестуют, подумал Авигдор и вернулся домой.

Он приехал в Витебск. И, узнав, что Мойше и Белле удалось выехать сначала в Литву, потом в Германию и, наконец, в Париж, ощутил знакомый приступ удушливой ненависти.

Конечно, уехали. Такие всегда выкрутятся. А он остался здесь, без денег, без связей, рискуя вот-вот быть раздавленным жерновами репрессий.

…– Пришли, – коротко бросил сопровождающий, и Авигдор вздрогнул от его голоса, как от удара плетью. – Следователь ждет.

В узкой прокуренной комнате, куда, неловко переминаясь с ноги на ногу, вошел Меклер, стояли стол и два стула. Кругляш висевшей на потолке лампы оставлял в тени массивный сейф. С него с мерным стуком капала кровь, на крышке что-то белело. Авигдор присмотрелся и вздрогнул. В кровавом месиве виднелись полураскрошенные зубы, наверное, предыдущего допрашиваемого.

– Вы не по политическому делу, – перехватив его взгляд, усмехнулся следователь и провел ладонью по бритой голове. – Разберемся быстро. Итак, в каких отношениях вы состояли с Юрием Михайловичем Пэном, обнаруженным в своем доме на улице Гоголевской с тремя ножевыми ранениями в грудь?

Уверенно. Спокойно. Четко. С небольшой паузой, небольшой. Она нужна для того, чтобы сделать вид: он обдумывает то, что давно уже обдумано.

– Художника Пэна я знал приблизительно с 1905 года. Я взял у него один двухчасовой урок; мне было тогда 10–13 лет. Прекратил заниматься у него вследствие того, что мне не нравилась неряшливость его квартиры.

– Подождите! – забормотал следователь. – Я же записываю!

Авигдор с трудом отлепил взгляд от кровавого пятна на крышке сейфа. И посмотрел на стол. Думал успокоиться, глядя на мерно поскрипывающее перо следователя, но неожиданно отвлекся. У него вдруг получилось прочитать название одного из документов: «Виктор Сергеевич Меклер, характеристика». «Одинокий, ущербный», – старательно разбирал он. В глазах сразу защипало. Кто это, интересно, дает ему такие оценки?

Ущербный. Ущербный! Но почему? За что? Ведь он точно такой же, как Мойша! Только лучше!!! Только – не повезло…

…Ни славы, ни признания, ни любви.

Дышать нельзя, жить нельзя, ничего нельзя. И вытравить из своей крови, из мозга, из плоти эту разъедающую заразу, заставляющую шептать о ненависти, – тоже невозможно.

Десятки, сотни, миллионы раз Авигдор вспоминал, как они вместе были в училище, как ходили к Пэну, как уезжали в Санкт-Петербург и Париж.

Только их лица, являвшиеся прежде почти зеркальным отражением друг друга, с годами стали различаться так же сильно, как черное и белое.

«Я попался в паутину зависти быстро и незаметно, – думал Меклер, разглядывая себя в зеркале. Ранние скорбные морщины становились все четче. – Зависть забирает все, без остатка. В этом плане она страшнее, чем старость».

На какой-то период ему сделалось легче.

Мойша и Белла в Париже, не пишут. Родственников у них почти не осталось, да и боятся они посылать письма тем, кто уцелел, опасаются навлечь беду.

Нет новостей – и чудовище внутри становится почти ручным, засыпает, дремлет. Кажется, оно разучилось мучить, забыло все свои изощренные пытки.

Как гром, как обух, как конец света – статья в случайно попавшемся на глаза журнале об искусстве. Польский журнал, зарубежные художники. И среди них – Мойша.

Мойша, улыбающийся за мольбертом, в окне бежит Сена. Мойша задумчивый, путешествует по Палестине. Мойша довольный – кучерявая Идочка обхватила тонкими ручонками его шею.

«Ненавижу!»

Вдох.

«Почему ты не умер!»

Выдох.

«Как жаль, что я не могу убить тебя», – стучит в висках всегда, постоянно, каждую секунду.

– Вы все равно убьете…