Плакат в окне Сиднея Брустайна

Начало осени. Вечер после выборов.

В темноте слышно, как где-то не очень далеко торжествуют победители — шум, ликующие крики, невнятное электронное бормотание репродуктора и «Предвыборная песня Уолли О’Хара» — на этот раз поют ее не несколько человек, а целая толпа. Время от времени прорезаются отчетливые выкрики: «Уолли!», «О’Хара!».

На улице появляется веселый, возбужденный Сидней, шарит по карманам, ища ключ от двери. В квартире звонит телефон. Сидней вбегает, оставляя дверь нараспашку, и спешит к телефону, схватив по пути бутылку и стакан. Шум становится глуше, но остается как фон.

Сидней(блаженно-веселый: он не пьян, он опьянен победой). А-а… привет, мистер Дэфо! (Возня с бутылкой и телефоном.) Нет, я тут. Стою, как штык!.. Да, да… Ну ладно, мистер Дэфо, вы сами понимаете, мы сегодня не в настроении поминать старое… Конечно, я собой доволен, мистер Дэфо! А вы бы на моем месте… Нет, вы понимаете, что произошло? Самое безумное, невообразимое, нелогичное… Ну, а вот видите — произошло!.. Значит, мы, мертвые, пробудились, мистер Дэфо! Хорошо, пожалуйста, — поговорим, когда я протрезвею. (Кладет трубку и отпивает из стакана.)

Во время телефонного разговора вошел Элтон; он стоял молча спиной к двери, ожидая, пока Сидней закончит. Сидней замечает его, но не видит выражения его лица.

Элтон, дружище, знаешь, в чем главная беда у нас, верящих? В том, что мы не верим! Я не верил, что сегодняшнее может случиться даже через миллион лет. Что мы победим. Что и маленькие старушонки, и непробойная шоферня с грузовиков, и тощие стиляги из рекламных агентств с Мэдисон-авеню вдруг возьмут да выйдут на улицу и одним жестоким ударом сметут прочь Большого Босса! Можешь ты поверить? (Садится и, упиваясь этим чудом, качает головой вперед-назад, потом снова пьет.) Знаешь что? Мы ничего не знаем о человеческой расе, вот что! Ни черта, оказывается, мы не знаем. (Внезапно вспоминает о прекрасной мишени для насмешек.) Где этот Дэвид? (Встает и выходит наружу. Ликующий шум становится слышнее.) Куда девался этот выродок с печальным взором? Впервые за двадцать лет в политической истории свершился переворот, а он где-то прячется. (Кричит.) Эй, Стриндберг! Где ты? Почему прячешься от современности, а?

Элтон(хмуро). Оставь его в покое.

Сидней. Почему? Я хочу, чтобы этот эльф-недоучка ложкой выхлебал свои трагические бездны девятнадцатого века! Ты знаешь, что мы сегодня доказали, Элтон? Ты понимаешь, что мы доказали? Мы доказали, что люди хотят, что людям необходимо иметь свободу выбора. Покажите, что для них есть два пути, и дайте им право выбора, тогда унылый нигилизм развеется, как дым. Пуф-ф!

Элтон — вне этого всего; он стоит, задумавшись о чем-то своем; он не слушает и не слышит.

Элт, знаешь, сколько времени нашему миру? Совсем немного, солнечной системе только пять биллионов лет. По сравнению с вечностью— наверно, один день и одна ночь! Ты понимаешь?.. А смотри-ка, всего двадцать пять миллионов лет назад по земле разгуливали на полусогнутых коленках первобытные обезьяны, ты понял меня, Элт? А это же были обезьяны — нелюди, а обезьяны. (Виски еще больше разжигает его пыл.) Черт, как здорово! Ясность мысли такая, будто мозги мои умащены душистыми персидскими маслами! Обезьяны! А между ними и нами промелькнули всякие другие пареньки: яванский человек, пекинский, неандерталец и много-много спустя, наконец-то кроманьонец. Каких-нибудь тридцать жалкеньких тысчонок лет назад. Элтон, он ребенок! Дитя!

Элтон(устало подымает затуманенные глаза). Кто, Сидней?