Пламенеющие храмы

Что и говорить, этот город красив и великолепен. Среди унылого однообразия бесконечных сельских пейзажей он смотрится здесь, словно дерзкий щёголь, вышедший на promenade. Преисполненный тщеславия и величественного нарциссизма, он был построен в пику недругам, чтобы заявить миру о безграничности амбиций своих создателей. Крикливо яркий, бессмысленно роскошный и бессовестно богатый. Все последние века и по сей день он притягивает к себе взгляды и помыслы. О нём говорят во всех концах Европы, им восхищаются, о нем мечтают, его же подчас и проклинают. Он стал таким, следуя прихотям и капризам мелькающих в хрониках французских королей, незыблемого в истории французской монархии королевского двора и прочей сопутствующей публики: бесчисленных придворных нуворишей, вельмож, финансовых дельцов, куртизанок, избравших этот город главным местом своих авантюр, интриг и эпатажа.

В этот город изо всех уголков Европы полноводной рекой текут жизненные ресурсы и золото. Переварившись и перебродив в этом адовом котле с обильной приправой из идей, как безумных, так и гениальных, они вновь возвращаются миру в виде открытий, потрясений и кровопролитных войн. Таков Париж. Один на всю Францию и на весь мир.

Местечко La cour de vache тоже можно было считать частью этого чудесного города, хотя и находилось оно достаточно далеко от Ситэ, в более чем половине лье к югу. Помпезные кареты с чистой публикой здесь почти не показывались, разве что изредка, не останавливаясь, они пролетали в клубах пыли по дороге, что вела в Лион, другой не менее славный город. Даже пожелай кто из пассажиров карет здесь остановиться и выйти, то у него тут же перехватывало горло. Непривычному человеку здесь невозможно было даже дышать. Вокруг стоял такой плотный и мерзкий смрад, что он не только отравлял нос, но и, казалось, въедался в кожу. Не мудрено, со всей округи и даже дальних провинций сюда пригоняли на продажу скот. Здесь же его забивали, свежевали и разделывали, чтобы после в виде стейков и окороков переправить в парижские мясные лавки, а выделанные и раскроенные кожи – в парижские же обувные и шорные мастерские. Надо ли говорить, что все отходы этих нужных дел сваливались здесь же в маленькую речушку Бьевру и источали ужасную и неповторимую вонь. Впрочем, таковой она казалась заезжим непривычным носам. Местные же обитатели к ней давно привыкли и даже не замечали. Люди простые и непритязательные, они жили в своих хибарах и лачугах здесь же при скотобойнях, основав у стен Парижа свой обособленный район. Чтобы жить здесь достаточно было обладать одним качеством – полным отсутствием заносчивости и столичного снобизма. А добрым людям здесь всегда были рады. В остальном всё, что нужно было для жизни, в этом районе имелось, даже своя погребальная контора. Основными центрами притяжения, куда и днём, и вечером вели все дорожки, были, конечно, таверны. Здесь можно было не только хорошо поесть и выпить, но и обсудить дела, найти компаньонов для выгодного дельца, заключить пари, сразиться в карты, сделать ставки на тараканьи и крысиные бега, устраиваемые тут же, а при особом расположении духа высказать кому-нибудь свое неприятие и сойтись с ним в удалом кулачном бою.

Здесь же в этом районе была и небольшая церковь, куда жители должны были приходить, чтобы воздать должную славу Богу и его скромным служителям на Земле. Построена она была ещё в незапамятные времена и названа в честь Святого Медарда Нуайонского. Храм этот был небольшой, но вполне вмещал в себя всех желающих получить божье благословение.

В один из воскресных сентябрьских дней, когда месса в храме только началась, из его дверей вышел человек и, беспечно пиная сапогами дорожную пыль, отправился восвояси. Не отбыть воскресную службу и уйти из храма, не получив святого причастия, было более чем странно. Впрочем, и сам этот человек выглядел для этого района не совсем обычно. Однако, самого человека это по-видимому ничуть не смущало. Зрелых лет, небогато, но аккуратно одетый, он тем не менее не был похож ни на грубого и неряшливого мясника, ни на невзрачного, вечно прячущего взгляд, вора, ни на хитрого лавочника. Прямая осанка, открытый живой взгляд черных, как уголь, глаз и черная, но с проседью острая бородка. Он с улыбкой щурился на осеннее солнце и напевал себе под нос какой-то мотив. Едва он вышел на широкую улицу, как услышал за спиной топот лошадей и скрежет каретного тормоза. Вылетевший из-за поворота конный экипаж едва не растоптал его. Хорошо, что возница вовремя заметил идущего посреди дороги и сумел остановиться, иначе лежать бы тому в канаве с переломанными ребрами.

– Черт тебя задери! А ну прочь с дороги, осёл!

Человек на дороге, едва удержавшийся на ногах от такого нападения, тем не менее ничуть не стушевался.

– Сам проваливай, пока цел! Разъездились тут! Пешему человеку уже и пройти места не стало!

– Убирайся с пути, говорю! Нам из-за всяких олухов медлить невозможно. Или не видишь, дурья башка, кого везу?