Пламенеющие храмы

Мэтр Бертелье произнёс это нарочито громко, указывая тростью куда-то в сторону. Все, кто находились рядом, немедля обернулись. Из тени боковой улицы к храму приближалась высокая согбенная фигура человека в развеваемом ветром чёрном таларе. Это шёл Жан Кальвин, персона, чьё имя чуть не ежедневно слетало с уст каждого жителя Женевы. Не гражданин, но первый человек этого города, глава Церкви, «женевский папа». Кто-то упоминал его с уважением и благоговением, а кто-то и с ненавистью. Когда-то он был одним из многих и почти никем. Больше десяти лет назад власти Женевы, приметив ум, стойкость и веру этого молодого француза, призвали его, чтобы спасти свой город, разбитый войнами, коррупцией, безверием и пороками. Кальвину удалось утвердить в городе евангельскую веру и бесконечными трудами своими воссоздать новую Церковь. Его же стараниями во многом был переустроен и мирской уклад жизни города, управление городским хозяйством и казной. Женева наконец-то ожила и укрепилась, а в душах жителей утвердились спокойствие и лад. Городские власти, боясь возвращения хаоса, признали в Кальвине спасителя и почти что подчинились его воле, принимая его советы как указы и облекая их в форму законов. Кальвин же, чуждый почестям и славе, стремился только к одному – торжеству веры и неукоснительному следованию ей всеми прихожанами, то есть всеми без исключения жителями Женевы. Для этого он словно заковал её в невидимые стальные цепи – «Церковные ордонансы». Невыполнение любым прихожанином, будь то мальчишка-подмастерье или первый синдик города, этих предписаний грозило всевозможными карами – от словесного увещевания до смертной казни. Кальвина можно было понять, он должен был сохранить воздвигнутое им здание Церкви, а для этого нужно было справиться со смертными грехами. Он справился со своими и взялся изжить их из каждого другого. Если не словом, то огнём. Власти города всё это понимали, но вот горожане не спешили это принять. На этой почве чуть ли не все жители разделились на два лагеря. Те, кто радушно приветствовали начинания своего пастыря, назвались гиллерминами, по имени старика Фареля, с которого в городе началось утверждение веры евангельской. Те же, кто не желал расставаться с отвоёванной когда-то свободой в угоду всяким приезжим французам с их ордонансами, назвались либертинами, а их сподвижники за пределами Швейцарского союза прозвались «детьми Женевы».

Сегодня, как и всегда, Кальвин шёл своей легкой быстрой походкой, не глядя по сторонам. Взгляд его, в котором можно было угадать, уверенность и сосредоточенность на каких-то своих мыслях, был остр и холоден. Следом за Кальвином семенили, стараясь выглядеть чинно, трое солдат городской стражи – персональный караул на случай всяких неприятностей. На такой случай, надо сказать, в толпе народа также было несколько пар глаз и ушей, ненавязчиво и зорко наблюдающих за обстановкой. Горожане, заметив Кальвина, кто сторонился, отводя в сторону глаза, кто-то наоборот своим радушием старался обратить на себя внимание. К тем и другим Кальвин оставался бесстрастен. Даже оскорбительное «Каин», открыто брошенное в его сторону, было оставлено им без ответа. Как говаривали в таких случаях заезжие купцы из жарких стран «Собака лает, караван идёт».

– Эй, Кальвин, хочешь косточку? Тогда станцуй нам! -не унимался Бертелье, подманивая какую-то бегающую меж ног собачонку. Животных, будь то собаки, лошади и все прочие можно было называть как угодно, никакие законы этому не претили. Так почему бы не использовать это, чтоб досадить своему неприятелю? Впрочем, ни это, ни все другие ухищрения недругов на Кальвина, человека веры и воли, не действовали никак совершенно.

Кальвин торопился в храм. Вообще-то службу должен был провести патер Авель Пупэн, настоятель храма. Человек правильный и проверенный он был предан кальвиновой доктрине до последней запятой. Однако, доверенные люди Консистории сообщили, что либертины задумали устроить какую-то выходку прямо во время проповеди. Авель по мягкости нрава своего мог стушеваться перед выпадами неприятелей. Поэтому Кальвин решил упредить недругов и своим вмешательством защитить и службу, и патера Авеля.

Подходя к храму, Кальвин ещё издали заприметил и Ами Перрена, и Филибера Бертелье, и прочих ярых своих оппонентов, противников церковной дисциплины. Они стояли своей компанией и негромко переговаривались, поглядывая в его сторону. Неужели действительно что-то затевают? Не глядя в их сторону, Кальвин твердым шагом прошел в южный придел храма. Проходя мимо, он шестым чувством ощутил всю источаемую ими ненависть и их желание вонзить ему в спину кинжал. Однако, смерть настолько часто витала над ним, что Кальвин давно уже её не боялся. Он боялся лишь, что не успеет воплотить в жизнь всё задуманное.