Пламенеющие храмы

Настало время службы. Площадь, до того шумная и полная народом, замолкла и опустела, словно умерла. Все, кто мог, были уже в храме, лишь караул по обыкновению занял свой пост у соборного портала. Прихожане, расположившись на храмовых скамьях, застыли со сложенными на груди руками. Любое лишнее движение или звук были недопустимы. Патер Авель взошел на кафедру. С этого момента единственное, что разрешалось всем остальным в храме, это молчать, внимать и повиноваться. Под сводами храма зазвучали слова проповеди.

Кальвин в одиночестве расположился за отдельной скамьёй, предназначенной для священников и церковных лиц, присутствующих на службе. Со своего места он мог видеть не только проповедующего с кафедры Авеля, но и лица прихожан. Разглядывая их со своего места, Кальвин невольно уловил мелькнувшее в себе чувство какой-то новизны, как будто он в первый раз увидел всех этих людей. Конечно за долгие годы жизни в Женеве он не раз мог видеть и наставлять каждого из них. Однако сейчас Кальвин не мог вспомнить, когда же он оставался с кем-то из них лицом к лицу и разговаривал запросто, с глазу на глаз. Немудрено. Все последние недели и месяцы он почти не выходил из своего кабинета, сутки напролёт проводя за своим рабочим столом. Известия чуть ли не обо всех событиях, произошедших не только в Женеве, Лозанне или Невшателе, но и в Лионе, Страсбурге, Париже или Риме, попадали к нему на стол в виде бесчисленных писем, донесений и отчётов. Каждое событие имело свою причину и каждое привносило в мозаику мира свои оттенки. Чтобы добиться в этой мозаике господства красок своей доктрины, Кальвин считал своим долгом самому направлять ситуацию. Для этого в канцелярии под его началом бесконечно составлялись ответные письма, наставления, инструкции, ультиматумы и прочее, что потом рассылалось нужным персонам, где бы те не находились, на соседней улице или в другой стране. Положение дел никогда не было простым, а в последнее время в особенности. За годы неимоверных трудов и бед Кальвин добился того, что его Церковь стала в Женеве источником духовной власти. И как логическое продолжение его доктрины, она же должна была стать и основой власти светской. Кое-кому такое было не по нраву. Чтобы не проиграть им борьбу, приходилось всё время быть настороже. Днюя и ночуя в своём кабинете, словно вечный дозорный на башне, чьи ещё глаза он мог видеть? Кто мог его успокоить или ободрить? В любое время компанией ему были только его секретари. Люсьен с его умным и глубоким взглядом притаившегося хищника, да Анатоль со взглядом то весёлым и недалёким, то усталым. Да, ещё Иделетта. Его жена, чьи глаза вечно были полны тоски и страдания. Радость в них можно увидеть лишь изредка, почти никогда. Вот, пожалуй, и всё. Находясь в центре событий, каждую минуту он был одинок. Вступая в прения на заседаниях городского совета или проповедуя в свои часы в храме, Кальвин уже не видел в своих слушателях обычных людей, тех, с кем можно поделиться мыслями и переживаниями. Господа умные и практичные, те, что заседали в Совете, весьма оберегали своё достоинство. Всё, предлагаемое им, они взвешивали на весах, где на чашах лежали и собственное их благополучие, и спокойствие в городе и за его стенами. Облечённые ответственностью за судьбы одной лишь Женевы, они ради мира и богатства готовы были поступиться требованиями духовной доктрины и церковной дисциплины. За одно это Кальвин презирал их и не желал искать в них опоры. В храме же, проводя свои службы, Кальвин среди массы своих прихожан не видел никого конкретного. В его глазах это была именно безликая, пёстрая, колышущаяся людская масса, лишённая хоть какого-то интеллекта и живущая лишь своими примитивными чувствами. Масса, которая ради её же спасения, нуждалась во вразумлении и укрощении. И спасти её могла только идея, доктрина. А вразумить и укротить – верные доктрине люди. Доктрина – «Наставление в христианской вере», верные люди – Консистория и сам Кальвин. Всё это и было его Церковью.

Проповедь Авеля он слушал вполуха, тем более, что он сам когда-то написал её для церковного чина и знал наизусть. Сейчас, чуть отрешившись от суеты своих неотложных дел, Кальвин неторопливо и с интересом вглядывался в людскую массу, наполнившую храм. Лица, лица … Как же их много! Хмурые и весёлые, испуганные и уверенные, задумчивые и пустые. И все стараются принять вид умиротворённый и благообразный. Получается, правда, не у всех.