Пламя

— По мере того как солнце старело, условия для самопроизвольной генерации живых язычков пламени становились все менее и менее благоприятными. Ко времени моего пробуждения фотосфера сделалась почти стерильной. Время от времени, то здесь, то там, она еще извергала материал для нескольких тысяч новых рождений, но постепенно даже эта слабая активность сошла на нет. В то время солнечная популяция была уже более или менее стабильной, хотя разместить на поверхности солнца можно было и куда большую. Каждый индивид теперь в полной мере пользовался непрерывно расширяющимися расовыми знаниями. Каждый являлся абсолютно частным лицом, но все они, для определенных целей, содержали в себе одну-единственную особенность — сознание расы, сознание (если можно так сказать) солнца, определенной звезды. С тех пор мы открыли кое-какие новые сферы познания, о которых я не имею права распространяться подробно. Мы все жили (и в этом было нечто забавное) двойной жизнью, самостоятельной и расовой. Как индивиды, мы были связаны бескрайней вселенной личных отношений между индивидами; с частными привязанностями, антагонизмами, сотрудничествами, всевозможными взаимными обогащениями; а также с вселенной художественного творчества в окружающей среде, о котором позднее я, возможно, смогу вскользь упомянуть. Интересовала нас и философия, но так как интеллект никогда не был нашим сильным местом, наше философствование было — как бы сказать? — более образным и менее концептуальным, чем ваше, и носило художественный, мифотворческий, а стало быть, исключительно символический характер. Потом появилась религия, если это можно так назвать. Наша религия не имеет ничего общего с доктриной. Это просто способ приведения индивидуального духа в согласие с его собственным внутренним видением духа универсального — существует такая штука, как универсальный дух, в действительности, или же нет. У нас религия — это вопрос созерцания, эстетический ритуал, повседневное поведение. Вам это что-нибудь говорит? Если нет, помните, что я пытаюсь описать фантастически иностранным языком совершенно неописуемые вещи, коим можно подобрать объяснение разве что в нашем собственном языке. Человеческие языки, все до единого, являются для нас абсолютно не пригодными, не только из-за их чуждых концептов, но также и потому, что сама структура языка чужда нашему образу познания.

Я неохотно согласился, хотя на самом деле сильно сомневался в том, что оно имело в виду. Затем я запросил дополнительную информацию об участии моего собеседника в расовом сознании. С минуту или две пламя молчало, а потом сказало:

— Было время, когда отдельный индивид, пробуждаясь, попросту обнаруживал, что обладает расовым разумом, разумом солнца, и что в этом образе существования он частично вовлечен в общение с сознаниями народов на других звездах или их планетах. Познание и действие на этом уровне жизни отличались от индивидуального образа познания и действия столь же существенно, как жизнь одной вашей кровяной клетки отличается от вашей собственной жизни как человеческой особи. Пребывая в индивидуальном состоянии, мы не очень хорошо помнили опыт коллективного состояния, но он был связан с диссонансом и гармонией расового разума, и проработкой (если можно так выразиться) духовной музыки космоса. Не помня деталей всего огромного опыта, мы испытывали его сильнейшее влияние. Он побуждал нас видеть частную жизнь в истинной связи со всей остальной духовной вселенной, представляя ее одновременно и менее важной, и более существенной, чем она могла показаться; более того, ориентируя ее в направлении духа гораздо более твердо, чем это возможно у вас.

— Как это — менее важной и более существенной? — спросил я. — Что вы хотите этим сказать?

После некоторого раздумья пламя ответило:

— Менее важной потому, что, так как в космосе существует столь много мириад частных особей, судьба любой одной из них никак не повлияет на всю их совокупность; более же существенной потому, что даже в самых высоких своих сферах дух является достижением всех индивидов, всего их сообщества.

Все это было настолько непонятно, что я не могу ручаться за точность передачи. Но в тот момент я получил очень сильное впечатление о двух сферах индивидуального познания, одна из которых более или менее соответствовала нашему собственному, тогда как другая была совершенно иного порядка.

К этому моменту я уже порядком утомился, да и ящик для угля почти опустел. Я собрался было намекнуть, что пора бы и ложиться, но тут пламя заговорило снова: