Пламя

В Бельгии, в два часа ночи, водитель санитарной машины вылез из-за баранки и широко зевнул. Дождь шел не переставая уже целые сутки, и кругом было очень влажно. Но вот наконец западный ветер начал победоносно преследовать тучи, наслаивая их хаотичные компании одну на другую. Внезапно засветила луна. Белые разрушенные дома с одной стороны улицы, жмущиеся, словно овцы, друг к дружке, смотрели в направлении востока и осветительных снарядов. Темные разрушенные дома с противоположной стороны вырисовывались на фоне неба силуэтами разбитых стен и балок. Какое-то время водитель просто стоял наблюдая: он начал вздыхать, но успешно перевел вздох в новый зевок и вернулся к машине, чтобы подготовить ее для приема двух лежачих больных. Затем он пересек то, что когда-то было детской площадкой, направляясь к медпункту, некогда — школьному подвалу. До чего же медленно сегодня выносят раненых! Он осмотрел новую дыру, образовавшуюся там, где снаряд прошел через здание. Постоял рядом с грудой обломков, глядя на луну. Прямо над головой проплывало тяжелое белое, вертикального развития, облако. Он смотрел вверх, на его края, словно стоял у подножия некой нелепой воздушной пизанской башни, бесконечно долго падающей на него через явно столь же глубокое, что и вселенная, небо. Луна взирала на него взглядом столь выразительным, будто отчаянно пыталась сообщить какую-то хорошую новость. На миг он замер, очарованный этой внезапной красотой, но потом опомнился и адресовал луне сдержанный зевок.

Вынесли раненых; стонущего и безмолвного; лицо первого было искажено судорогой и наполовину прикрыто пледами, лицо второго — полностью замотано белыми бинтами. Носилки быстро поместили в салон, водитель и санитар-носильщик заняли свои места, и старенький автобус потащился по улице.

Стоны первого прекращались, лишь когда автомобиль, угодив на очередной ухаб, превращал их в крики. Второй лежал тихо. «Тыловая крыса, вот я кто, — размышлял водитель. — Что еще должны обо мне думать эти парни?» Стонущий был старым священником, для которого война являлась неуместной, последней главой к жизни, состоявшей из сбора урожая и воспроизведения потомства. Она была нелогичной, но он не жаловался. Не будучи человеком отважным, он никогда не уклонялся от того, чего от него ожидали. Теперь он лежал, погруженный в свою боль, и молил о конце поездки, или же о том, чтобы затеряться среди абсурдных видений посевных полей, скота и разрывающихся снарядов, но снова и снова обнаруживал себя в огненной печи страданий. Второй лежал тихо; никто не знал, где витает его душа, над землей или же высоко в небе. «До чего же скверная это игра! — думал водитель. — Почему я давным-давно не записался на службу?» Он не исповедовал антивоенные принципы и питал отвращение к тем, кто заявляли, что они пацифисты. Война, возможно, была ужасной ошибкой, но его друзья-солдаты в Галлиполи и Фландерсе умирали с честью. Многие отличались на полях сражений. Уж лучше совершить ошибку и страдать вместе с соратниками, чем быть хлыщом-одиночкой. Для него война не являлась научной ненавистью; это была любовь, сошедшая с ума. Англия нуждалась в нем, и Англия представлялась чем-то гораздо более близким, чем Бог. К тому же, кто сказал, что воевать — неправильно? Самое лучшее достигается в сражениях, да и Бог победил Сатану. Будь Бог пацифистом, они б имели сейчас Потерянный Рай!

Так размышлял шофер, ведя машину по залитым лунным светом широким улицам. У госпиталя автомобиль разгрузили, и на его глазах раненых занесли внутрь, где они присоединились к десяткам таких же, как они сами.