Пламя, или Посещение одиннадцатое

Выйдут из ельника коровы на покос, зароды точно не минуют, сена из них надёргают, не столько и съедят, сколько стопчут. В толк не возьмут, что дурно поступают, себе к тому же и в ущерб. Тут же и наша Зорька будет непременно. И объясни им. Палкой лишь по хребту, но догони их. Сломаешь ноги. Ни за что.

Буска навстречу мне бежит, хвостом виляет. Дальше уж следуем с ним вместе. Он впереди, как поводырь, а я, ведомый будто, сзади.

Вижу отца.

Не маскируется. С природой пёстрой, как волк, не сливается. Скорее – выделился – как медведь. Того-то точно вот напоминает, во всяком случае – походкой. И телом – «кряжистый». И силой. И мама говорит о нём: медведь медведем. А он в ответ: какой, мол, есть. Какой уж есть на самом деле. Отец, и всё тут. В расстёгнутом и широко распахнутом – сопрел, наверное, работал – старинном пиджаке, как его сам он называет, повседневном, линяло сером, вроде твидовом. Под пиджаком рубашка ярко-голубая, трикотажная. В не менее, чем пиджак, древней кепке-восьмиклинке, когда-то чёрной, теперь бурой, на солнце выгорела так. Без сетки, как и я, – нет ни мошки, ни комаров, ни мокреца – «вот красота-то!». За лето так они изводят. В кирзовых сапогах отец, с расправленными голенищами, без заворотов, с давным-давно стоптанными на внешнюю сторону каблуками. Я, кстати, снашиваю так же, правый – особенно, на нет, подковки даже не спасают, кто будто стачивает наждаком их. В тёмно-синих, заправленных в сапоги, «шавьётовых» штанах. Сидит на кочке, едва заметно улыбается мне – чуть только губы растянул – серо-зелёными сейчас глазами. Бывают серо-голубыми. От освещения зависит. От настроения – не меньше.

Сердце моё возликовало тихо или не сердце, а душа:

Отец!

А с языка слетело:

«Папка!»

Как я люблю их. Отца и маму. Пусть и по-разному, но сильно.

Низко, на самой кошенине, даже и подстелив траву или фуфайку, как поступаем мы обычно, сидеть – из-за простреленных на фронте ног – отец не может. Устраивается он как можно выше – или на кочке земляной, или уж на колоде, в лесу которую отыщет и, на плечо взвалив, доставит к табору, к костру. Но чаще стоя «перекуривает». Мама ему: «Коля, ты сядь, перед лицом-то не маячь, ноги не мучай, они так разве отдохнут». Молчит отец, не отвечает.

Разобрал он уже оба старых остожья. Нарубил новых заместо сгнивших жердей, кольев и таловых прутьев для оплётки. Стаскал к зародам. Колья из-за больной руки вбивать не стал, не смог, вернее. Но, не дождись меня, он сделал бы и это. И одной рукой как-нибудь управился бы – «настырный сибиряк».

Снял я куртку, взялся за работу.

Земля после дождей влажная, воды в лунки подливать не надо, колья в неё и без того, как в масло, входят. Отец их остро надрубил.

Я колья вбиваю. Отец оплётку делает и жерди кладёт.

Когда вместе трудимся, не разговариваем. Только «подай» или «возьми», и то если кивком или жестом не обойтись. По делу, на «пустое» слов не тратим. Всегда так. Это когда мы с братом, Николаем, совместно что-то делаем, тогда почти не умолкаем. И Николай, когда работает с отцом, безмолвен. Не в нас, значит, дело, а в отце. Но и о чём, подумаешь, ему с нами толковать?

Вбил я колья вокруг первого зарода, пошёл к другому. Колья и тут уже заострены, как пики.

К обеду управились.

Взявшись здоровой рукой за изгородь, начал отец её шатать. Обычно.

Пошатал и отступился. Доволен, нет ли, определить по лицу его трудно.

– Коровы, – спрашивает, – не завалят? – хотя и сам знает ответ.

– Какие, – говорю – коровы… Трактором не спихнёшь.

И повторяется всё это ежегодно.

Люди наши копны, зароды и остожья называют «истоминскими». Это как знак качества. Отцу благодаря. «Либо совсем не браться, – как он говорит, – а взялся делать, так уж делай». Ну и понятно. Я с ним не спорю. И я, чтоб честь семейную не уронить, стараюсь. Как могу.

– Пойду, – говорит отец. Топор под мышку сунул, зажал рукой его – не выпадет.

– Я, – говорю, – спущусь в согру, смородину проверю.

– Нет там смородины.

– А ты как знаешь?

– Был.

– На кедры гляну, шишка есть?

– Маленько было… Кости намять, иди, раз хочешь.

Пошёл отец, с ноги на ногу переваливаясь. Смотрю ему вслед. Старый. Сердце заходится. И думаю:

«Медведь медведем… И я, наверное, такой же, со стороны ж себя не вижу».

Не бывают от осинки апельсинки…

Сходил я в болото. Шишка какая и была, её давно кедровка сбила. Не нашёл даже и паданки, гнус растащил.

Значит, зимой будет бескормица. Сюда и соболь «баргузинский» не придёт из-за Ислени. Бить будут местного охотники.

Домой вернулся.

Отец уже и в бане побывал. Сидит за столом. С жёлтым вафельным полотенцем на плечах. В белой распущенной нижней рубахе. Волосы мокрые, причёсаны на правый бок. И вид счастливый у него – явно, что «медоухи» уже «тяпнул». Зелёная эмалированная кружка, с золотым от перги краем, на столе перед ним – доказательство. И на здоровье. Дело-то сделано – загородили.

– Ну вот, – говорит мама. – Слава богу. То хоть самой сиди там, карауль. Эти коровы…

– Сломают, наверное? – говорит отец. И на меня взглянул. Не улыбается.

– Ага, сломают, – отвечает мама. – Смеёшься, чё ли?

– Кто его знат…