Пламя Магдебурга

Маркус почувствовал, как веревка, которой были стянуты его запястья, натягивается и поднимается вверх. Выше, еще выше, и вот уже руки начинают медленно проворачиваться в суставах, и ступни оторвались от пола, и тело изогнулось, и только кончики пальцев на ногах служат ему опорой.

– Знаешь, – продолжал Кессадо, – когда мы нашли тела – раздетые, с раздавленными головами, в крови и земле, – я сразу понял, что произошло. В нынешние времена такие вещи часто случаются. Какие-нибудь пастухи или жестянщики устраивают на дорогах засады и нападают на тех, кто покажется им достаточно слабым. Ничтожные существа, могильные черви… Пару раз они попадали нам в руки, и мы с ними не церемонились. Мы разыскивали их дома и поджигали вместе со всеми, кто находился внутри, и крики заглушали треск горящего дерева. Тем, кому удавалось выбраться из огня, мы распарывали животы и оставляли умирать на земле, под открытым небом, без молитвы и покаяния. Но потом… потом я понял, что это неправильно. Разумеется, наша месть была справедливой. Но вместе с тем она была поспешной, поспешной и непродуманной. Дело ведь не в том, что они убили нескольких солдат. Нет! Сильнее всего меня задевало то, что эти немытые пахари решили, будто они нам ровня. Они решили, что могут безнаказанно убивать нас из-за кустов, охотиться на нас, будто на лисиц. Понимаешь?! Они решили, что им это позволено! И тогда я понял, что нужно делать. Не нужно сжигать их заживо или вытягивать из них внутренности. Достаточно показать, что они ничего не стоят, что в открытом бою им никогда не удастся взять над нами верх, будь их хоть вчетверо больше. Поэтому – поединок. Мне, дворянину, потомку рыцарей, очистивших Испанию от мусульман, не зазорно скрестить шпагу с таким, как ты, Маркус. Этим я не роняю своей чести. Напротив, я защищаю ее. Когда в открытом бою, один на один, я проткну дюжину таких, как ты, я лишний раз докажу, что одна капля моей крови стоит гораздо больше, чем целое ведро твоей.

Веревку дернуло вверх, и плечи Маркуса захрустели, отозвавшись обжигающей болью.

Кессадо подошел ближе. Край его плаща слегка раскачивался над полом.

– Имена, друг мой. Это цена, которую следует заплатить за жизнь остальных.

Эрлих почти ничего не видел. Боль, тяжелая и вязкая, будто смола, медленно вливалась в его тело. Она забивала горло и застилала глаза, проворачивалась в костях полосами раскаленного железа. Ему казалось, что язык у него распух, словно кусок мяса во время варки. Он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог задержать в мозгу ни одну мысль больше чем на несколько мгновений.

Адская боль… Ее можно вытерпеть… Он хочет имена… Имена… Наверняка это Петер… Раздавленные головы… Глупое мудачье… Из-за них может погибнуть город… Боль… Грета… Отец… Испанец не пощадит никого… Жизнь целого города против их жизней… Руки выломаны, навсегда остаться калекой… Нет другого выхода… Надо что-то…

Веревка медленно ползла вверх.

– Дайте… поговорить с ними… – прохрипел он. – Я должен поговорить…

Кессадо разглядывал его, склонив голову набок.

– Исключено, ты должен оставаться здесь.

Вверх.

– Я вернусь… Мое слово… Верьте…

– Назови всех, кто был там. Назови, и Хавьер ослабит веревку.

Вверх.

Маркус вяло пошевелился, пытаясь хоть немного ослабить боль. Губы у него побелели.

– Я не могу… Не могу их предать…

– Назови, – повторил Кессадо. – Я спрашиваю последний раз.

Эрлих закрыл глаза и ничего не ответил.

Кессадо повернулся к стоящим у двери людям:

– Jaime, Guillermo – hagan, como nos hemos puesto de acuerdo[50].

Темные фигуры зашевелились, послышался лязг оружия.

Маркус стиснул зубы. Перед его глазами вдруг возникла картина – жирный, клубящийся дым над крышами Магдебурга и мертвые тела, плывущие вниз по реке.

Выхода нет…

– Остановитесь, – еле слышно проговорил он. – Я скажу… Петер Штальбе… Отто Райнер… Каспар Шлейс… Якоб Крёнер… Клаус Майнау… Они делали все по моему приказу… Если хотите убить, убейте сначала меня…

– Их было пятеро? – спросил Кессадо.

Сил Маркусу хватило лишь на то, чтобы слабо кивнуть. Любое движение было мучительным. Пусть ослабят веревку…

Вверх.

– Ты лжешь, – сказал Кессадо. – Я не верю, что пятеро свиней могли убить трех моих солдат, пусть даже и из засады.

– Клянусь… Только… пятеро…

Некоторое время испанец молчал, обдумывая что-то, а затем шевельнул рукой. Веревка ослабла. Теперь Маркус мог дотянуться мысками до пола.

– На этот раз ты не солгал, – сказал Кессадо. – Лопе! Зажги свечу. И развяжи нашего друга Гюнтера. Время побеседовать с ним.

Приказание было исполнено – чьи-то черные, не различимые в темноте руки достали огниво, высекли искру. В центре комнаты разлился мягкий свечной свет, похожий на охапку желтого сена.

Маркус чуть приподнял голову, чтобы осмотреться. Это было тяжело. Казалось, что при каждом движении в суставы вдавливаются деревянные клинья. Но он сумел это сделать. Наконец-то в комнате зажгли свет, наконец-то он может все разглядеть.