Пламя моей души

Оляна всё же подняла её, усадила себе на лавку и, отыскав в сундуке, натянула на неё рубаху чистую, отобрав изодранную и зашвырнув её куда-то. Бросилась было к двери, но остановилась, словно вспомнила что-то.

— Я Доброге скажу. Ты здесь будь, — и унеслась прочь, оставив Зимаву одну.

А та застыла совсем, как оказалась в одиночестве, уставилась перед собой, слушая рваный стук собственного сердца и боясь, что, коли шевельнётся ещё — оно разорвётся тут же. Кружило голову от запаха крови, от духоты, что наполняла войлоком маленькую горницу Оляны. Грохотала кровь по всему телу, покрывалась кожа потом неведомо отчего. И крутилась всё в голове мысль: как так случилось? Как поднялась рука на Эрвара? И тут же сам собой ответ находился: без него будет лучше. Всё время то, что служил он Бориле при княгине молодой, словно камнем над ней нависал, готовым упасть в любой миг и раздавить. И начал давить, как почуял, что остался без надзора княжеского, что ослабела Зимава, потеряв опору, оставшись сиротой безмужней.

Так будет лучше.

Загромыхали шаги за дверью — и в горницу вместе с Оляной вошёл спешно Доброга, только недавно разбуженный, злой, точно тур во время гона. Но увидев согнувшуюся, раздавленную случившимся Зимаву, он приостановился и подошёл уже медленнее, ступая тише и осторожнее, словно напугать лишний раз боялся.

Заглянули в хоромину гридни, да воевода им рукой махнул в сторону горницы княгининой — идите, мол. Те пропали тут же, успев только глянуть на неё с любопытством и опаской заметной.

— Ты что же, убила его, — заговорил Доброга, присев рядом.

Оляна встала у стола, цепляясь за него, точно ноги стали её вдруг плохо держать.

— Я давно ему говорила, — начала Зимава хрипло. — Что не надо меня трогать. Что не нужно мне его внимание. Как погиб Борила, так он осмелел. А сегодня вот…

Она закрыла лицо ладонями, но не разрыдалась — сил не было. Только жгучий воздух, словно зноем раскалённый, бился в груди комком. Щипало веки мучительно, но ни единой слезы не могло пролиться, давая бы облегчение.

Воевода оглядел её медленно всю с головы до ног. Посмотрел на Оляну — Зимава краем глаза видела. И напряжённо так стало вокруг, словно нить звенящая протянулась через всю хоромину.

— Ты много недоброго творила, Зимава, — вновь заговорил воевода. — Думаешь, не знаю, что и Елицу ты в руки зуличанам отдала? И Ледена, говорят, хотела порешить. И сына своего отбить — за что и поплатилась уж.

Она медленно подняла голову, прислушиваясь к его ровному голосу, словно водой холодной льющему ей на спину, текущему вдоль хребта ледяной струйкой.

— Это что ты сказать хочешь, боярин? — взглянула на него искоса, и горло снова сковало приступом новым — не вздохнуть.

— Сказать хочу, что заигралась ты, — пояснил Доброга так же невозмутимо. — Всё власть удержать хочешь, хоть и не было её у тебя никогда. А каким бы паршивцем ни был Эрвар, не поверю я ни в жись, что он ссильничать тебя решил. Любил тебя, гадину.

— Проверить хочешь? — она приподняла подол чуть, оголяя окровавленные бёдра, да воевода и не взглянул даже.

— Я думаю, что до приезда Елицы ты в детинце под присмотром моим останешься. А как вернётся княжна, так судьбу твою решит. Пожалеет, может, или палками пожелает отходить. Или виру с тебя возьмёт… Сама слово своё скажет. Не могу в застенки тебя посадить, поговорить по-другому, хоть и надо бы, верно.

— А ты не перепутал ничего, Доброга? — Зимава даже с места подскочила. — Я тут пока княгиня.

Взглянула на Оляну, которая так и стояла молча в стороне, не заступаясь за неё, не пытаясь вразумить взлютовавшего боярина. И во взгляде подруги такая тоска встала вперемешку с жалостью, что смотреть на неё стало совсем тошно.

— Ничего не перепутал, — воевода встал. — Я так решил. Но последнее слово будет за Елицей. Отмой её и позови челядинок убрать в горнице, — отрывисто велел он Оляне.

Та кивнула, провожая его взглядом, и как боярин вышел, в хоромине стало почти тихо. Только слышно было, как переговариваются кмети, кряхтя от тяжести тела Эрвара, которого они выносили прочь. Зимава снова уселась на лавку, не веря в случившееся. Воевода как будто не слышал её, решив всё заранее, и надеяться уж на его милость бессмысленно. А ждать великодушия Елицы, этой простодушной соплячки, и вовсе сил никаких нет — противно. Значит, думать надо, как дальше поступить. Остались ещё русы в дружине — значит, надо с тем, кто старшим у них теперь окажется, говорить.

Повинуясь мягкой, но настойчивой воле Оляны, скоро Зимава вернулась в свою горницу. Здесь уже было чисто, словно и не случилось ничего ещё недавно. За окном уж наливалось прозрачным светом небо, веяло свежестью, травой росистой и другой влагой — от чисто отскобленных досок пола. Челядинки справно убрали все следы крови, перестелили лавку — и пропали тут же. Можно догадаться, какие слухи теперь станут ходить по всему детинцу. Да вряд ли воевода пустит их дальше. Даже ему это вовсе не нужно.