Пламя над Тереком

Вахтенные начали наводить лоск на лодке. Свободные от вахты принялись «драить» себя — брились, мылись, приводили в порядок одежду. Таков железный морской закон: как бы ты ни устал в море, а на сушу должен сойти аккуратным, отглаженным, чтобы ни единой пылинки на тебе не осталось. Сегодня тем более: лодка вернулась с боевой операции победительницей.

Матросы словно забыли об усталости. Лица светились радостью. Теперь отдохнут. Напишут письма: кто матери, кто любимой девушке или жене и детям. И первое слово будет о своей победе, скромно, но гордо: «Воюем! Пустили на дно пирата… Уменье наше и настойчивость в бою, как говорит командир, обеспечили нам удачу. Врага мы бьем крепко и скоро совсем добьем». Приятно, конечно, когда можно написать такое письмо своим близким.

Лишь Твердохлебов скучал.

— Чего ты куксишься? — допытывался его друг, электрик Яков Чивиков. — Все радуются, а ты вона что!..

— А чего мне плясать. Говорил не раз: горит и пропадает под врагом моя родина — Курская область. Горе моей семьи не дает мне покоя. Душит меня…

— Так ведь мстим же! Пирата вот утопили. Разве это не радость!

— Конечно, хорошо, кто спорит. Но я бы хотел сейчас не на праздник попасть, а на передовую и в атаку чтоб пойти. Хотя бы двух фрицев задушить этими руками. И чую, что легче бы стало на душе. А то какая тут война! Врагов бьешь и совсем их не видишь. Конечно, командиру со своими помощниками хорошо — они хоть в перископ видят, кого утопили… А я что вижу? Сижу в брюхе лодки, как Иов-мученик в желудке кита. Не только глазом — нутром и то не чую нашу победу. Не вижу, — значит, и не чую. Понял теперь?

Егоров доложил, что лодка подходит к берегу, как будто Кесаев сам не видел окруженное зеленью, такое уютное абхазское селение.

— Разрешите приготовить пушку к салюту?

— Приготовить! — кивнул Астан.

Команда выстроилась на палубе, один к одному! Грянул выстрел. В ответ с берега раздался другой, запламенели в небе разноцветные ракеты, и под звуки оркестра «Малютка» подошла к причалу и заняла свое место рядом со своими близнецами.

Астан быстро и не без гордости соскочил на пирс, подошел к командиру бригады и отдал рапорт.

А потом комбриг и комиссар долго и крепко жали ему руку, обнимали и даже расцеловали.

Стоял теплый летний вечер. Все было сделано для того, чтобы сразу же моряки почувствовали себя на отдыхе. По традиции был накрыт стол. Вкусные роскошные блюда. Радость. Правда, некоторые сели за стол с приглушенным чувством досады — обязанность: нельзя нарушать традицию. Что ни говори, а повара вложили частицу своей души в эти кушанья — приятно ведь чествовать вернувшихся с трудной победой подводников.

В числе тех, кому вино казалось действительно горьким, был Иван Твердохлебов. Сердце его не пело и не плясало. Какое там веселье, когда города и села Родины сгорали в огне! Фашисты продолжали заливать страну кровью.

Сокровенные думы свои Ивану Твердохлебову захотелось непременно высказать за этим столом. Твердохлебову — курскому крестьянину, широкоплечему, похожему на комель мореного дуба, могущего вынести любые испытания.

И когда комбриг поднял тост за Севастополь, Иван встал и, смахнув слезинку со щеки, сказал:

— Я извиняюсь, товарищи командиры… матрос, говорят, не плачет. Я тоже не плачу: из моих глаз течет кровь, а не соленая водичка слабого мужчины. Мы послали вражеский транспорт на дно. Туда ему и дорога. За этим транспортом мы будем снова посылать в могилу гитлеровцев. Но я все-таки считаю это слишком малым для себя… Хочется по-настоящему, смертным боем гвоздить Гитлера!

Кто-то зааплодировал, прервав Твердохлебова.

Кто-то крикнул:

— Правильно!..

Астан легким кивком головы дал понять Твердохлебову: довольно, мол, садись.

Но Иван не сел. Он как будто не понял своего командира и, словно забыв корабельный устав, продолжал:

— Я прошу — отпустите меня в Севастополь, в морскую пехоту. Хочу сражаться так, чтобы видеть, кого я бью в морду.

Только теперь дошло до Кесаева, к чему клонил Твердохлебов в разговоре с ним, когда лодка сидела на мели.

— Лишнее, Иван, садись, довольно, — прошептал комсорг Сосновский, дергая Твердохлебова за рукав.

Тот нехотя сел, выпил свою рюмку и скосил глаза на Сосновского:

— Я не пьян! Почему не даешь слова сказать? Пусть командиры знают мою боль, мою правду матросскую!

Больше никто не упрекнул Твердохлебова, только Кесаев нахмурился. Иван своими словами невольно принижал его собственную командирскую радость, радость победы…

Глава четвертая

После торжественной встречи и веселого ужина экипаж «Малютки» перешел «на жительство» на борт судна «Эльбрус». «Эльбрус» был хорошим для своего века судном— плавбазой. На ней для матросов и офицеров Кесаева отвели несколько кают.

Матросы тут же «дали храпака», а офицеры и несколько друзей — сослуживцев Кесаева— собрались в каюте Астана. Дело в том, что один абхазец, друг Кесаева, узнав о возвращении «Малютки» с победой, прикатил «брату-осетину» весьма внушительный бочонок сухого добротного вина пятилетней выдержки.