Пламя над Тереком

Когда в августе немцы взяли Моздок, бои начались и на Терском хребте. От Эльхотовских ворот до берегов Каспийского моря шли тяжелые бои против танковых дивизий врага. Наши части отбивали их атаки. Христиановское тоже стало прифронтовым. Создавались истребительные батальоны, рылись окопы, щели и т. д. Создан партизанский отряд, а я — связная в нем. Можешь гордиться, мой дорогой, своей Валей-Валюшей. Я теперь тоже воюю… Как страшный сон, обрушились на наше селение вражеские бомбардировщики. Начали рушиться и гореть дома, рвалась земля в Христиановском. Били дальнобойные орудия. Я сидела в убежище во дворе поч-ты, Славик с бабушкой Анной — в щели у себя во дворе. У них надежное укрытие. Дагка и Николай, твой отец, укрылись где-то в поле среди кукурузы.

Ночью 27 октября партизаны сообщили, что дорога в Черные горы и в лес Кора свободна. И хлынули туда жители села с детьми и пожитками. Я тоже перевезла все ценное со своего узла связи.

Славик, наш Славик, который просил во время бомбежек: «Мама, закрой мои глазки», вдруг потребовал, чтобы я его отвела к дедушке.

В лесу Кора партизаны вырыли много землянок, и в них все разместились…

…Дорогой мой, продолжаю после маленького перерыва.

Танковая дивизия немцев 27 октября днем ворвалась в Христиановское. Люблю тебя, будь за нас спокоен, за Славика и за свою Валюшу, — я его упрячу, а сама буду драться с врагом, как только сумею. Хочу еще сказать вот о чем…»

Письмо Вали оборвалось на полуслове… Одна догадка страшнее другой назойливо сверлили мозг: «Немцы! В дом ворвались немцы!»

Встревоженный, он тут же написал Вале письмо. Написал письма родным. Просил срочно телеграммой сообщить, где они. Написал, потом горько усмехнулся. «Я же человек военный, я примерно понимаю, что там могло произойти…» — с болью и горечью в сердце думал Астан.

Глава восьмая

Из-за поворота довольно утоптанной, хоть и малохоженой, тропы, скрытой мелким подлеском и наплывом небольшой скалы, вынырнули два пехотинца с красными повязками на левых рукавах.

Хотя моряки сами знают толк в военном форсе, особенно при уходе в город по увольнительной, но эти ребята могли и им дать сто очков вперед. Они были чисто выбриты, одеты в новенькие брюки и гимнастерки, в хромовые сапоги в обтяжку с голенищами, низко спущенными к щиколоткам. Пилотки сидели у обоих одинаково набекрень.

Один из них был маленький и пухлый, как булочка, другой — высокий и голенастый.

— Куда бредете? — сказал весьма бесцеремонно, хотя и козырнув, тот, что пониже, но, по-видимому, старший, хотя у обоих были в петлицах одинаковые ефрейторские лычки. — Патруль, — отрекомендовался он. — Предъявите документы.

Как будто сама глыба, нависшая над поворотом, обрушилась на матросов. Иван и Яков до того растерялись, что не знали, как и ответить. Яков, который с самого начала не проявлял к побегу особого рвения, сейчас чуть-чуть отступил и спрятался за спиной Твердохлебова.

— Да вот идем, братки, — замямлил Иван, — родичи тут у нас недалеко. Близко — поэтому хотим не упустить случая, проведать…

— Увольнительная есть?

— Гм… Нету, — растерянно сказал из-за спины Яков, ему хотелось как-то выручить Ивана.

— Как же так, к родичам и без увольнительной? — иронически нажимал на слово «родичи» маленький.

— Так близко же, братки, какие там увольнительные? — выкручивался Иван. — Мы обыденкой, поскольку на берегу стоим.

— Оружие есть?

— Ни…

Но едва он открыл рот, как опытные патрули молниеносно ощупали обоих моряков.

— А «лимонки» — это фрукты, что ли? — спросил высокий, когда вытащил гранаты.

— Разве это оружие, — уже играя в наивного, ответил Иван. — Торпеда — вот это оружие!

— С подлодки? — сделал нарочито страшные и удивленные глаза маленький. — А где же документы?

— Та вот же они, — ответил начавший уже дерзить Иван. — Гранаты так увидели… — И он протянул матросскую книжку.

— Поговоришь в трибунале, — сказал маленький уже по-серьезному сердито, почувствовав в словах и тоне Твердохлебова личное оскорбление. — А ну вперед!

Он посмотрел независимо в зеркальце, которое вынул из кармана гимнастерки, потом на ручные часы, одернул гимнастерку и провел большими пальцами по поясу. Низ гимнастерки, собранный, словно в ателье, аккуратными складочками плиссе, топорщился, как хвост у индюка.

Высокий, привычно выждав, когда моряки вышли вперед, двинулся за ними следом.

Это было тревожное и — что еще хуже — грустное шествие для моряков.

Грустное особенно потому, что им казалось — влипли по-глупому. Во-первых, шли неосторожно, а во-вторых, трепались про все, что угодно, не думали о том, как отвечать, если все-таки их задержат.

Очень обидно, что приходилось прощаться с Филиппом Рубахо, который мысленно рисовался — особенно Ивану — этаким героем, разудалым, современным пехотным Кузьмой Крючковым, рядом с которым воевать — так и хлеба есть не надо. И вместо этого — трибунал.