Пламя пяти сердец

Она пришла в себя уже под вечер того страшного дня, когда едва не погибла. Шербера помнила только боль и голоса своих спутников, зовущие ее из темноты, а когда тьма отпустила ее, то первым, кого она увидела, был Олдин. Он целый день прикладывал к ее ожогам травяные припарки, не позволяя ранам засохнуть, а когда раны напитались водой и сами стали течь, менял повязки, следя, чтобы они оставались сухими. Фир, Тэррик и даже Прэйир тоже наведывались к повозке, в которой ее сначала везли, но Олдин оставался при ней неотлучно, даже когда раны начали затягиваться и Шербера смогла одеться в обычную одежду, не опасаясь более, что какая-то из них вскроется, и выбралась из повозки, чтобы идти рядом.

Олдин и рассказал ей о том, что случилось. Она убила Хесотзана силой змеиной магии, переполошила весь лагерь и едва не погибла сама, но теперь благодаря Шербере в каждом из ее спутников притаилась капелька этой ядовитой силы. И она на самом деле чувствовала это — чувствовала каждого из них на расстоянии, узнавала их присутствие, не видя…

Олдин сказал, что и они тоже теперь ощущают что-то такое... родство. Так называли это другие маги. Дар Номариама. Так считала сама Шербера.

Но было еще кое-что, о чем Олдин не рассказывал ей.

В дни, которые Шербера проводила с ним бок о бок, в мгновения, когда он заходил в палатку или забирался в повозку и усаживался рядом, слишком близко, соприкасаясь, дыша одним воздухом — в эти мгновения она видела, какого труда стоит ему не прикасаться к ней больше, чем того требовал уход за ранами.

Не быть любовником и господином своей акрай, а оставаться только целителем, мудрым и ласковым, но отстраненным и невозмутимым.

Он хотел ее, но почему-то сопротивлялся этому изо всех сил. Теперь она видела это. Чувствовала — как будто Олдин натягивал связавшую их нить до предела, стараясь держаться от Шерберы подальше, и это было неприятно и больно, и заставляло ее злиться и страдать.

А ведь даже Прэйир признавал магию, что их связала, хоть и не признавал любви Шерберы; Олдин же как будто задался целью не приближаться к ней до конца войны, хоть и не имел достаточно силы, чтобы оставаться в стороне постоянно.

Но она свои чувства прятать не собиралась. Ни с ним. Ни с Прэйиром. Ни с кем-то другим.

Шаги Олдина быстро скрала толстая шкура на полу, но уже через несколько мгновений он появился в дверях комнаты для мытья. Замер, когда Шербера чуть приподнялась, чтобы поприветствовать его, и она заметила, как потемнел его взгляд при виде ее обнаженного тела.

— Я могу зайти позже, если хочешь, — сказал он, сразу же отступая.

— Останься, — сказала она мягко, опуская ресницы, чтобы скрыть вспышку досады. — Я почти закончила.

Взор Олдина скользил по ее телу, и соски Шерберы под этим взором напряглись, но она не позволила себе смутиться или отвернуться. Взяв с бортика ванны кусок ткани для мытья, она окунула его в воду и провела им по плечу и шее, смывая с себя усталость и пыль, спустилась по руке до самых пальцев, вернула ткань обратно в воду, чтобы снова намочить...

— Ты не мог бы помочь мне? — попросила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Рана на боку еще тянет, когда я напрягаю руку.

Шербера замерла, когда почти тут же его пальцы осторожно коснулись ее руки и забрали у нее ткань. Молча Олдин обмакнул ткань в воду и проделал тот же путь, что и Шербера ранее — ниже от плеча, по руке, снова наверх, к груди, остановившись у самых сосков, чтобы неторопливо вернуться обратно. Она закрыла глаза, потому что знала, что не сможет посмотреть в лицо Олдина, когда оно совсем близко. Его теплое дыхание касалось ее щеки. Намочив ткань, он провел ей по другому плечу Шерберы и снова спустился к груди, подразнив сосок…

Она неосознанно выгнулась навстречу этой ласке, и мягкая рука Олдина чуть подтолкнула ее вперед, от бортика.

— Раны хорошо заживают, — сказал он чуть охрипшим голосом, проводя мокрой тканью по ее спине. — Почти не осталось следов.

Шербера не выдержала: открыла глаза, чтобы увидеть лицо Олдина рядом со своим, заметить фиолетовые всполохи в его глазах, румянец на бледных щеках, блеск покрасневших губ.

— Почему ты избегаешь меня, Олдин? — спросила она тихо. — Почему ты делаешь больно нам обоим?

Мгновение он напряженно смотрел на нее, будто подбирая слова, но уже в следующий миг его рука обхватила ее затылок, а губы, такие же нежные и мягкие, какими она их помнила, оказались на ее губах.

Она и не понимала, как скучала по Олдину, пока он не поцеловал ее — горячо, страстно, завладевая ее языком и губами и будто одновременно слепо и безоговорочно отдаваясь этому поцелую и ей. Она и забыла о том, что в тот самый их первый раз Олдин позволил ей взять себя, забыла о том, что он отдал ей над собой власть, и теперь это ощущение возвращалось, усиленное стократ, говоря громче и без стеснения, и почти заявляя во весь голос: «Он мой! Он принадлежит мне, и он должен это признать!».