Пламя пяти сердец

— Для начала перестань думать обо всем этом, как о долге. Любовь — это не вопрос, Шербера, и ты не обязана давать на него ответ. Любовь это просто любовь.

Она со вздохом сползла с него, развернулась спиной и пошевелилась, устраиваясь поудобнее, когда он обнял ее и снова притянул ближе. Ее ягодицы задели его, и дыхание Фира участилось.

— Видишь? — Голос его уже стал ниже от возбуждения, а когда теплое дыхание коснулось ее уха, Шербера задрожала. — Мое тело ни о чем не спрашивает, когда касается тебя.

Его пальцы обрисовали ее грудь, ладонь легла на нее, щекоча огрубевшими подушечками отвердевший сосок.

— И твое тело отвечает не потому, что так надо.

И это была правда. И она не знала, что сильнее разжигает в ней жар: его прикосновения, его откровенные слова или осознание того, что это она, Шербера, возбуждает его так же легко, как молния заставляет загореться дерево, в которое попала.

Она чуть отодвинулась, опустив руку между их телами, и, сомкнув пальцы на его напряженной плоти, заскользила по ней вверх и вниз.

Фир издал легкий стон и дернул бедрами вверх.

— Ты стала совсем бесстрашная в постели, акрай.

— Мой господин Фир как-то сказал мне, что в близости есть место только для удовольствия, но не для страха, — сказала она.

Фир хрипло рассмеялся.

— Ты запомнила его слова верно...

Она мучила его совсем недолго, прежде чем добилась нового стона. Прерывисто дыша, Фир удержал руку Шерберы и вернул на место, а потом, приподняв ее ногу, закинул ее назад, на свое бедро. Шербера закусила губу, когда его пальцы скользнули между ее ног, — и тут же охнула и выгнулась, когда он вошел в нее сразу и до конца.

— Фир...

— Да, Шербера?

— Ты... так глубоко.

Он издал какой-то низкий звук, похожий на рык, и прикусил зубами мочку ее уха, прежде чем начать вести их обоих по дороге наверх так, как умел только он.

Любовь Олдина была подчинение и мягкое прикосновение бехлебесской кожи, любовь Тэррика была игра на равных и огонь очага, любовь Прэйира была власть и безупречный холод обнаженного меча...

Любовь Фира была дикость пустынного зверя и гнев войны.

Шербера впивалась пальцами в его руки и царапала его до крови. Чувствовала, как отдаются где-то в самом сердце его сильные толчки, слышала над самым ухом его рычание и хриплые грубые стоны, низко и грубо стонала сама — потому что его пустыня выжигала в ней ее собственную пустыню, а его дикость будила в ней ответную дикость.

Шербера откинула голову и закрыла глаза, позволяя себе забыть обо всем и только наслаждаться. Он двигался в ней, она двигалась с ним вместе, его огрубевшие пальцы нашли и быстро терли одно особенно чувствительно место у нее между ног — и вскоре ей показалось, что это место превратилось в сверкающий раскаленный шарик, в котором собирается... бьется... готовится прорваться на волю огонь.

Этот шарик становился все больше и был все тверже, наполняясь пламенем, он распирал ее, он набухал и сжимался, пока в миг, когда она уже была готова взорваться, Фир вдруг вышел из нее и перевернул на спину.

— Оседлай меня, Шербера, — приказал он, задыхаясь. — Скорее.

Она опустилась на него, впиваясь короткими ногтями его грудь, и он притянул ее к себе и поцеловал, глубоко, двигая в ее рту языком так, как двигался в ней своей плотью. Его руки сжали ее ягодицы, удерживая ее чуть на весу, и в какой-то момент Шербера поняла, что этого стало слишком много: огня в том крошечном шарике, который твердел внизу ее живота, языка Фира, танцующего с ее языком, этого напора, растяжения, всего...

Шербера оторвалась от его губ, хватая ртом воздух, и уперлась руками по обе стороны от его плеч, почти постоянно всхлипывая от силы толчков, наполняющих ее тело.

— О Фир.

— Да, Шербера, да. Я чувствую, что ты готова. Отпусти себя для меня.

И Шербера отпустила. Все вокруг нее озарилось пламенем; она еще успела услышать низкий хриплый стон Фира, отпустившего себя следом за ней, а потом огненная лавина поглотила ее, и она закричала.

Они лежали, обнявшись, ели, занимались любовью и говорили о войне и битве до самого вечера, пока буря не стихла и бряцание оружия и голоса людей, вышедших на улицы города, не наполнили воцарившуюся ненадолго тишину.

К этим звукам войны и жизни уже к началу ночи присоединились протяжные мучительные стоны умирающего от раны дракона.

ГЛАВА 26

Четыре дня.

Четыре дня дракон кричал — низко, больно, протяжно.

Крыло, в которое попала обмазанная ядом стрела, почернело, облезло до костей и отпало в первую же ночь после бури. Змеемаги попытались подойти и посмотреть, но огнерожденные сгрудились вокруг своего раненого товарища и не подпустили их — не подпустили никого на расстояние струи огня.

Четыре дня город слышал глубокие низкие стоны боли, которым вторили жалобные и более высокие крики маленькой драконицы. Беспомощная и страдающая вместе со своим другом, она неотлучно находилась рядом, рвала для него на части добычу и укрывала своими крыльями от ночи, но сделать ничего было нельзя.